Сугубчик и сам потянулся к автомату и, встретившись с одобрительным взглядом старшины, крепко, до боли в пальцах, стиснул его железную, до блеска отполированную рукоять.
Машина двинулась, и старшина снова положил своя автомат. Оперся на плечо Сугубчика, и тот понял, что Котлубай все заметил и одобряет его сообразительность.
Сугубчик тоже хотел небрежно отставить автомат, но все держал его, поглаживая рукоятку. Думал: оружие врага, и сколько хороших людей полегло от пуль, выпущенных из этого автомата, пока не упал сам его хозяин — почему–то он олицетворялся для Сугубчика в образе того здоровяка, что ругался у дороги, — и теперь этот автомат стал оружием расплаты.
«Мне отмщение, и аз воздам…» — вспомнилось почему–то, и он мысленно повторял: «И аз воздам…», невольно поглаживая блестящую поверхность рукоятки, думая, что воздаст не кто–то — на всевышнего не надеялся, — верил только в себя.
«И аз воздам…»
Потом они стояли, может быть, часа два — впереди, куда доставал взгляд, дорога была забита машинами. Продвигались на пять — десять метров и снова останавливались.
Котлубай нагнулся к кабине, перекинулся несколькими словами с Дорошем, тот утвердительно кивнул, и они попрыгали через борт, с удовольствием ощущая, как наливаются силой онемевшие от неудобного сидения мышцы.
Дождь перестал, но в воздухе висели мириады мелких капель, и вдруг Сугубчик увидел эти капли так ярко, словно посмотрел в микроскоп; это видение сразу исчезло, будто и не было, лишь появилось на мгновение в разгоряченном воображении — он сразу же забыл о нем, потому что с задней машины соскочили солдаты, они дружелюбно улыбались ему и о чем–то спрашивали.
Сугубчик точно знал, что обращаются именно к нему, но не мог понять, что они говорят, будто разучился понимать немецкий.
— Оглох ты, что ли? — вдруг дошло до сознания. Хотел уже ответить, но его опередил Котлубай, достал сигареты, угостил, усмехаясь.
— Тут не только оглохнешь, онемеешь, — пошутил он. — Проклятое бездорожье, у меня кости одна о другую стучат…
Сугубчик опомнился. Оперся спиной о борт «мерседеса», сплюнул и попросил прикурить у солдата, стоявшего рядом.
— Мерзкая погода… — начал он со стандартной в таких случаях фразы.
Солдат не ответил, лишь безнадежно махнул рукой. У него было вспаханное морщинами, посиневшее от холода лицо, на кончике носа висела капля, он вытер ее рукавом. Солдату небось уже исполнилось лет пятьдесят, он был, очевидно, старше отца Сугубчика, шмыгал сизым носом и жадно затягивался, будто сигаретный дым мог согреть его.
Сугубчику стало жаль солдата, но только на мгновение: вспомнил отполированную рукоять автомата, а у этого старого слюнтяя такое же оружие…
Впереди заурчала машина, и они полезли в кузов. Сержант Цимбалюк ткнул Сугубчика пальцем под ребро и сказал:
— Ты на них рот не разевай. Тут уши развешивать нельзя, раз — и обрежут!
Но Котлубай не поддержал сержанта:
— Не преувеличивай, все хорошо. А ты, парень, — подбодрил он Сугубчика, — ходи гоголем…
«Мерседес» почти сразу же снова остановился. Теперь они стояли долго, и Котлубай разговорился с солдатом, который дал Сугубчику прикурить. Тот оказался слесарем из Зальцбурга — старый австриец, который, должно быть, совсем не хотел войны и которому эта украинская земля была ни к чему.
Когда–то он топтал эти дороги во время первой мировой войны; австриец вдруг признался, что надеется никогда больше не держать оружия. Одно это высказывание было само по себе величайшим святотатством для гитлеровского солдата, но Котлубай сделал вид, что не слышал, и солдат облегченно вздохнул и перевел разговор на другое. Он рассказал, где они, держали оборону и какой шквал артиллерийского огня обрушили на них русские: такое можно пережить лишь раз в жизни — безумство огня и царство смерти! Большевики буквально сжигали их окопы, и то, что он остался в живых, просто чудо.
Через несколько минут старшина вытянул из австрийца все военные тайны, начиная с названия дивизии и кончая номером армии, в состав которой она входила.
Котлубай угостил старика шнапсом, и тот дал ему даже свой зальцбургский адрес, вполне искренне просил заглянуть, если выдастся случай побывать в предгорьях Альп.
Наконец они доползли до села, откуда начиналась, как говорил жандарм, свободная дорога. Дорош приказал поставить «мерседес» на обочину, переговорил с унтерштурмфюрером СС, который возглавлял следующую заставу, и тот пропустил их на боковую дорогу, предупредив, чтобы ехали быстро и по первому требованию освободили ее.
Дорога и правда оказалась более или менее приличной, и Дубинский увеличил скорость. Скоро лес отступил чуть в сторону, они выскочили на бугор и остановились. В полукилометре перед ними лежало шоссе, забитое людьми, орудиями, автомобилями и лошадьми. В этом хаосе, казалось, не было ничего организованного, все останавливалось или двигалось стихийно…
А слева, там, где черная змея шоссе шла круто вниз, блестела река, и поток людей, машин и пушек медленно сползал на деревянный мост с невысокими перилами.
Это была переправа.
Пушка сползла в глубокий кювет, опрокинула фуру и придавила коня. Конь хрипел и бил ногами в воздухе, пытаясь встать. Унтер–офицер засунул ему в ухо ствол пистолета — Дорош не услышал выстрела, хотя стояли они совсем недалеко, просто конь запрокинул голову назад, и его мохнатые ноги застыли.
Чуть дальше в кювете лежал вверх колесами грузовик, какие–то ящики выпали из кузова, но никто не подбирал их, никому не было никакого дела ни до пушек, застрявших в грязи, ни до ящиков с опрокинувшейся машины: до моста рукой подать — и каждый пытался пробиться на переправу, будто на той стороне реки начиналась земля обетованная.
Дорош и Цимбалюк сделали небольшой крюк и нырнули в заросли ивняка, откуда хорошо просматривались подступы к переправе.
Как и предвидел лейтенант, гитлеровцы позаботились об охране моста. С обеих сторон шоссе были сооружены дзоты, метров на двести от берега вырублены кусты, чтобы никто не подошел к переправе незамеченным — каждая пядь земли простреливалась.
Собственно, сейчас это не имело существенного значения: смешавшись с массой отступающих, они могли добраться до середины моста и подорвать там взрывчатку, но это привело бы к гибели грузовика и не дало бы эффекта — фактически наделали бы в переправе дырок, которые гитлеровцы быстро залатают.
Цимбалюк правильно оценил ситуацию.
— Герр обер–лейтенант, — паясничая, козырнул он, — думаю, лучше всего ночью спуститься по течению…
Дорош покачал головой:
— Видишь за дзотом, с той стороны шоссе, прожектор? Никак не подберешься, все просматривается как на ладони, щепку на воде и то заметят.
— Туман, — возразил Цимбалюк, — если будет такой туман, как прошлой ночью, можно попробовать.
— Да, вероятно, другого выхода нет… — согласился лейтенант.
— Я пойду на операцию с Дубинским… — предложил Цимбалюк.
— Не хочешь со мной? — обиделся Дорош. — Но ведь мы с Дубинским можем обойтись и без тебя…
Цимбалюк лишь пожал плечами.
— Без меня не обойдетесь. Я лучше всех вас разбираюсь в подрывном деле. Мост — за мной… Сугубчику это еще не под силу, а старшина должен остаться с рацией. Вы пойдете дальше, впереди еще дел и дел, а мы уж с Дубинским…