Лейтенант удовлетворенно хмыкнул.
— Добавим минуту, — решил он. — За минуту они не опомнятся, а вы успеете отплыть.
— Полминуты, — запротестовал Цимбалюк, — должны иметь гарантию.
— В темноте не сообразят, что к чему, — не согласился Дорога.
— Но ведь ждать до темноты!..
Дорош взглянул на часы:
— Только полтора часа… Отплываете метров за двести, туда, где река поворачивает в сторону, и выходите в камыши. Потом лесом к селу Коровичи. Помните, перед селом озеро? Там и подождем вас. А сейчас — ужинать.
Котлубай достал из «мерседеса» хлеб и консервы, большой кусок сала.
Ели сосредоточенно, не разговаривая. Каждого не покидала мысль, что больше за ужином все пятеро не встретятся. Поев, распрощались. Дорош быстро и как–то небрежно пожал руки Цимбалюку и Дубинскому, будто они расставались до завтра. Сугубчику это показалось сначала проявлением черствости — считал, что людей, идущих на смертельный риск, следует провожать по–другому, хотя бы сказать несколько проникновенных слов, — но, глядя, как подчеркнуто суховато прощаются его товарищи, понял, что здесь действуют совсем иные законы и что внешние проявления чувств сейчас ни к чему. Вот и он сухо, по–деловому, пожал руку Цимбалюку, тот сразу же понял его и в знак благодарности дружески похлопал по плечу, от чего небритые щеки Сугубчика порозовели. Чтобы не выдать своего волнения, он прыгнул на колесо «мерседеса» и полез в кузов — Котлубай уже заводил машину.
На пятачке у переправы было вавилонское столпотворение.
Каждый стремился попасть на мост первым, каждый громко, с бранью доказывал свои права, но перед мостом стоял мощный эсэсовский заслон: раньше всех пропускали танки и артиллерию, следя, чтобы большое количество техники сразу не заполняло мост.
Дорош попробовал что–то доказать гауптштурмфюреру, командовавшему переправой, но тот только равнодушно взглянул на бумажку, которую обер–лейтенант тыкал ему под нос, — тут каждый вез что–то важное…
Дорош вернулся к «мерседесу». Он понял, что машину надо бросать и двигаться дальше пешком. Грузовик уже сыграл свою роль — они довезли на нем взрывчатку, теперь в этом хаосе отступления он начинал обременять разведчиков. Рация и запас продуктов — вот и хватит.
К мосту как раз пробивалась какая–то пехотная часть. Вместе с ней разведчики просочились через эсэсовский заслон и вышли на переправу.
— Ну, брат, пора… — сказал Цимбалюк.
Для сдержанного, суховатого сержанта даже простое слово «брат» звучало несколько напыщенно, и Дубинский благодарно посмотрел на товарища. Немного потеплело на душе и чуть прибавилось бодрости, а как это много значит именно в такие минуты, когда нужно собрать воедино все душевные силы, волю и энергию.
— Ни пуха ни пера… — Дубинский пожал Цимбалюку руку выше локтя и нырнул в открытый люк.
В танке Пашка чувствовал себя надежно, словно эти сотни лошадиных сил и ему прибавляли силы. Дубинский знал, какой иллюзорной бывает эта сила — он уже горел в танке, — но все же любил боевые машины. Он любил запах бензина, масел и еще какой–то специфический дух, свойственный танку.
«Тигр» заурчал сперва как бы сквозь зубы, но тут же заревел и, круто развернувшись, выехал на дорогу.
Стемнело. Дубинский видел дорогу всего на несколько метров и вел танк осторожно, хотя подмывало бросить его как таран, смести все впереди, давить, молоть гусеницами. «Спокойно, Пашка!» — уговаривал он себя, и танк медленно полз по обочине, обходя машины и подводы.
Чем ближе к переправе, тем чаще приходилось скатываться в кювет и даже за него, чтобы объезжать разные препятствия. Наконец добрались до предмостного пятачка.
Цимбалюк высунулся из люка и корректировал движение «тигра». Неожиданно впереди что–то вспыхнуло — сержант вздрогнул от неожиданности, но сразу же и успокоился. Днем они с Дорошем видели глаз прожектора, и сейчас его голубой луч, пробивая вечерний туман, ощупывал переправу и подступы к ней.
Сержант вздохнул: не так–то просто было бы добраться по воде к мосту и заложить взрывчатку в опоры…
Когда приблизились почти вплотную к мосту, впереди выросла черная фигура. Человек махнул рукой, и Цимбалюк приказал Дубинскому остановиться. Вот оно, решающее мгновение. Там, дальше, казалось, все будет проще, все вроде бы предусмотрено, но сейчас от этой фигуры зависел успех их операции, так тщательно подготовленной.
Цимбалюк высунулся из люка, нагнулся к эсэсовцу.
— Не задерживайте нас, оберштурмфюрер, — сказал он уверенным тоном, — мы из группы полковника Шаттиха, и сам фон Зальц ждет наше донесение.
Разведотдел армии знал, что только нескольким машинам танковой дивизии полковника Шаттиха удалось спастись после первого же дня нашего наступления.
То ли уверенность Цимбалюка, то ли нахальство командира роты тяжелых минометов, пробивавшегося к переправе без очереди, повлияли на эсэсовца, только оберштурмфюрер отступил, освобождая дорогу.
Дубинский так рванул танк, что эсэсовец испуганно отскочил. Цимбалюк нырнул в люк и закрыл его, чтобы взрывная волна не пошла вверх.
Танк медленно двигался вслед за колонной грузовиков с автоматчиками в касках и черных мундирах — переправлялась эсэсовская часть. Вот и деревянный настил — Дубинский почувствовал, как под тяжестью «тигра» заиграли доски и бревна. Внимательно считал перекладины на перилах — одиннадцатая как раз над средним быком. Девятая, десятая… Проехав ее, Дубинский переключил скорость и бросил стальную машину вперед, зацепив гусеницей грузовик с эсэсовцами и круто развернул танк, поставив его поперек движения.
Грузовик, подбитый «тигром», перевернулся, раскрошив перила, и свалился в реку. Но Дубинский уже не видел этого. Выключил мотор и открыл нижний люк. Выбросил ящик со взрывчаткой и выскользнул сам. Должен был сразу прыгать с моста в реку, но задержался, помогая Цимбалюку под танком.
Шнур уже горел, текли последние секунды…
Дубинский выскочил из–под «тигра», но вдруг остановился, будто натолкнулся на что–то: эсэсовцы осветили мост прожектором. Видел, что кто–то бежал к танку, размахивая руками и ругаясь, но не мог сдвинуться с места, пока сзади не налетел на него Цимбалюк, подтолкнул — и Дубинский неудобно, боком упал с моста. Успел увидеть черный водоворот воды под собой, врезался плечом в холодную упругость, опомнился и долго не выныривал, стараясь как можно дальше отплыть от моста. Когда вынырнул, с ужасом увидел метрах в тридцати от себя освещенный прожектором совсем целый мост. Успел подумать: что же случилось, ведь все было рассчитано до секунды, неужели где–то ошиблись? Вдруг над рекой поднялся столб огня, и Дубинский, глотнув воздуха, снова глубоко нырнул, чтобы какое–нибудь бревно от разрушенной переправы не угодило в него.
На этот раз продержался под водой меньше, вероятно, секунд пятнадцать — двадцать. Когда вынырнул — увидел провал посредине моста и яркое пламя, которое отражалось в воде. Какой–то человек барахтался в реке поблизости от него. Дубинский подумал, что это Цимбалюк, и хотел окликнуть его, по в этот момент кто–то совсем рядом неистово заорал по–немецки: «Спасите!» «Эсэсовец со сбитого грузовика», — понял Пашка и еще сильнее принялся грести. Комбинезон намок, и даже такому хорошему пловцу, как он, приходилось тяжело.
Сзади послышались выстрелы, по реке резанули из пулеметов, но голубой безжалостный свет уже не заливал ее, — значит, прожектор раскрошило или порвало провода. В конце концов, прожектор теперь не заботил Дубинского, река круто поворачивала, и он уже выплывал из опасной зоны. Но тяжелая одежда и сапоги тянули на дно. Пашка сразу понял, что может не выплыть, но из последних сил все–таки добрался до берега. Стоя по горло в воде, разрезал на себе комбинезон, пустил его по течению, стащил сапоги и, держа их за ушки, осторожно поплыл вниз по течению.