Дорош шагнул к двери и только поднял руку, чтобы постучать, как она открылась, из темноты вынырнула какая–то фигура в белом. Человек чуть не столкнулся с лейтенантом и сразу отступил в темноту дома, крикнув оттуда:
— Кто тут? Стой, не то стрелять буду!
«Ого, — понял Дорош, — тут обитает какое–то местное начальство…» Включил фонарик, узкий луч вырвал из темноты грузную фигуру в исподнем, но с карабином в руках.
— Говорите по–немецки? — властно спросил Дорош.
— Я служу полицаем… Господин офицер понимает меня? — сказал тот на довольно приличном немецком.
Дорош вошел в дом и поморщился — пахну́ло тяжелым духом несвежей рыбы и гнилой картошки.
— Кто еще дома? — ощупал фонариком стены передней. — Есть посторонние?
— Да бог милует, господин офицер, только жена, но она напугана…
— Открой… — Дорош показал на дверь, ведущую в помещение. Сам стал сбоку. — Ну быстрее!
Человек дернул за ручку, дверь со скрипом открылась.
— Прошу вас, можете не волноваться, мы уважаем власть!
Дорош, стоя за дверью, светил фонариком. Действительно, кроме жены хозяина, сидевшей на кровати, там никого не было. Позвал своих товарищей:
— Можно входить…
Хозяин зажег керосиновую лампу. Теперь Дорош лучше рассмотрел его: мохнатые брови, дряблые черты лица, смотрит настороженно, но улыбается угодливо. Вернее, делает вид, что улыбается: какая уж тут может быть приветливость, когда руки мелко дрожат то ли от злости, то ли от страха…
Ребята ввалились в дом, помня установку: держаться, как надлежит оккупантам. Сняли плащи, сложили оружие в углу. Дорош вышел на кухню, послал Сугубчика осмотреть чердак и только после этого приказал хозяину:
— Подними свою хозяйку. Мои солдаты промокли, им надо обсушиться, пусть затопит печь. Понял?
— Так, прошу господина офицера, прикажите солдатам выйти из комнаты, чтобы жена могла одеться.
Хозяйке не было и тридцати лет, и, насколько Дорош мог заметить, она была красива. Конечно, свинство — смотреть, как она будет вылезать из–под одеяла в ночной рубашке. И все же Дорош махнул рукой и возразил:
— Ничего не случится с твоей девкой!
Хозяин зло поглядел на него, став так, чтобы хоть немного заслонить супругу от чужих взглядов. Женщина натянула платье прямо на ночную рубашку, выскользнула из кровати, мелькнув белыми ногами.
— Ножки ничего! — громко заметил Дубинский.
Сугубчик осуждающе посмотрел на него, но вовремя вспомнил приказ лейтенанта — держаться нагло… Требовательно сказал:
— Дайте молока! Горячего молока.
— А то как же, молоко сейчас будет, — засуетился хозяин.
«Дать бы тебе сейчас в морду, полицайская сволочь!» — подумал Цимбалюк. Ткнул хозяина в живот грязным сапогом.
— А ну сними! — приказал. — Да поживее!
Тот обиженно выпятил губу, но не посмел ослушаться. Стащил сапоги, вылил из них воду.
— И где это пан так промок? — удивился. — Будто купался в одежде…
— Ну! — яростно окрысился на него Цимбалюк. — Какое твое свинячье дело!
— Так я, прошу вас… — Хозяин осклабился в усмешке.
— Вот ты и высушишь! — Цимбалюк бросил ему свой мундир.
Хозяин кивнул на открытую дверь, за которой его жена растапливала печку.
— Прошу вас, снимайте и белье, а это вам пока… — достал из шкафа пижаму…
— Дай и мне что–нибудь, — приказал Дубинский. Он уже разделся и сидел в мокром белье, зябко скрестив на груди руки.
Хозяин достал чистую сорочку и дал какие–то брюки. Промокшие мундиры и белье развесили у печки; все уселись вокруг стола, заставив его банками с консервами, все, кроме Котлубая. Старшина взял горбушку хлеба с салом, прихватил автомат и вышел в сени. Ему первому выпало идти на дежурство.
Постояв немного в дверях, чтобы привыкнуть к темноте, Котлубай вышел во двор. Пожевал хлеб. Есть не хотелось, но должен — золотое правило разведчика: ешь, пока есть случай, возможно, через час или два тебя затянет в такой водоворот, что и секунды не выдастся свободной.
Поужинав, старшина обыскал двор, но не нашел ничего подозрительного. Прижался плечом к сложенным за ригой бревнам — отсюда просматривались все подступы к дому, а самого Котлубая не так–то легко было заметить.
Стоял, всматривался и вслушивался, но ничего не видел и не слышал. На душе стало тоскливо и в то же время сладко: думал о том благословенном времени, когда наконец удастся вернуться к своим.
Дальше Котлубай не загадывал — дальше снова рейды во вражеские тылы, но это будет после, когда–нибудь, если они вернутся живыми…
Он знал, что может не вернуться, трезвый ум подсказывал это, но, кажется, на этот раз обойдется — все складывается, чтоб не сглазить, хорошо, — и важнейшую часть задания группа уже выполнила. Старшина попадал в значительно более сложные и опасные ситуации, но, бог миловал, возвращался к своим — почему бы не вернуться и теперь?
А потом кончится война, он поедет на Черкасщину к родителям, погостит немножко, отремонтирует домик и подастся в столицу к своему профессору, который уже вернулся из эвакуации и с которым старшина переписывается. Потом защитит диссертацию и сам поднимется на кафедру — профессор пишет, что он, Котлубай, его лучший аспирант… Старшине приятно читать об этом, да и кто не любит доброго слова?
А что потом?
Почему–то будущее связывалось у Котлубая с длинным, светлым, заставленным красивыми столами библиотечным залом, где он может за несколько минут получить любую книгу.
Вот это — получить любую книгу — казалось ему самым большим счастьем в жизни: утонуть в книгах, читать что угодно и когда угодно, и мозг твой, как губка, впитывает в себя все новые и новые факты, знания, а потом ты поднимаешься на кафедру и отдаешь их тем, кто смотрит на тебя как на бога.
Но ты скажешь им, что никакой ты не бог, просто ты много читаешь и работаешь…
Старшина переступил с ноги на ногу. Прислушался: какой–то новый звук вплелся в монотонный шум соснового леса. Вроде бы над ухом зажужжал шмель…
Котлубай поковырял пальцем в ухе — шум не исчезал, наоборот, жужжание стало громче. Вдруг старшина понял, что где–то далеко ревут мощные двигатели. Вытянул шею и насторожился. Теперь не оставалось сомнений: ревели моторы.
Котлубай растянулся возле дров, приник ухом к земле — земля гудела. Значит, по проселку продвигалась к селу моторизованная или танковая часть.
Старшина метнулся к дому. Дорош, только взглянув на него, встал из–за стола, отставив кружку с горячим молоком. Накинул плащ и вышел во двор. Котлубай закрыл за ним дверь.
— Слушайте… — прошептал он.
Рокот моторов слышался уже совсем отчетливо. Нарастал с каждым мгновением и уже заполнил все вокруг, будто на село со всех сторон надвигалась гроза — удивительная гроза без молний.
Скоро в этом рокоте можно было расслышать лязг железа.
— Танки… — выдохнул Котлубай. — Идут танки…
Лейтенант уже принял решение.
— Скажи ребятам, — приказал он, — пусть ведут себя так, будто ничего не случилось. Сам оставайся там. Пусть Пашка накинет плащ — и немедленно сюда. Из дому никого не выпускать.
Дубинский выскочил из дома, когда мимо усадьбы прошла первая машина.
Бронетранспортер освещал дорогу узкими лучами фар, они скользнули по круглякам, за которыми притаился Дорош, и лейтенанту показалось, что на мгновение выхватили из темноты его маленькую фигуру. Он съежился, хотя и знал, что заметить его невозможно. За бронетранспортером шел тяжелый танк — занимал чуть не весь проселок, из–под гусениц разлеталась грязь, брызги долетали до убежища Дороша.