Возвращаясь мыслями к этому событию, я понимаю, что при всей эклектике, сознательном выстраивании программы мероприятия и желании быть современными, всецело оставаясь в традиционных рамках, мои друзья устроили настоящую еврейскую свадьбу Она была очень убедительна. Чего же больше — они соединили разные творческие пласты с собственной созидательной энергией: кибуцная культура двадцатых-тридцатых годов породила культуру еврейских летних лагерей сороковых-пятидесятых, которая, в свою очередь, породила неохасидское возрождение шестидесятых-семидесятых. Как же после этого провести грань между выдумкой и аутентичностью? Почему еврейское прошлое, реконструированное по этнографическим записям и неточным воспоминаниям польских крестьян- католиков, более достоверно, чем стилизованные свадебные сцены из идишского кино?
Возможно, различие кроется в статусе сохранившихся традиций. Алина полагала, что она обнаружила археологические остатки польско- еврейского прошлого. Хасиды из Бруклина, Нью- Сквера и Монси, чудом пережившие Холокост, несомненно, верили, что воскресили к жизни прошлое, но, чтобы сохранить свои шансы на будущее, они создали ультраортодоксальные клоны общества потребления от «Макдовидса» до «Шлок Рока»3. Промежуточную позицию заняли только мои друзья-молодожены, которые сохраняли традицию лишь для того, чтобы она обслуживала их современные потребности.
Евреи, которые занимают эту промежуточную позицию, пытаясь сочетать старое и новое, и являются предметом моего исследования. Их попытку обращаться к современным проблемам на языке традиции я назвал бы «творческой изменой». Употребление слова «измена» в описании современной ортодоксальной свадьбы может возмутить некоторых читателей. Они могут даже счесть его не вполне приличным, хотя оно вовсе не является таковым. «Творческий анахронизм» Давида Левенталя был бы удачнее, но мои друзья не «вчитывались» в прошлое, полагая, что попали в него4. Они вполне осознавали, что проводить свадебную церемонию на основе равноправия мужчин и женщин в правовой системе, построенной на строгом разграничении полов, означало бы устроить переворот, хотя и с благородными целями. Знание, что мы живем «вслед за традицией», — необходимое условие творческой измены5.
В основе их старомодной еврейской свадьбы лежит искусное формирование новой традиции. В этом отношении мои друзья стоят в длинном и славном ряду еврейских открывателей старого, от Нахмана из Брацлава до Йосла Бирштейна. Они и составляют предмет моей книги: писатели, художники и интеллектуалы, которые предпочли открыть заново прошлое, потому что они, как и мои друзья, далеко ушли от народа, его сказок и песен. После долгих поисков они обнаружили среди традиционных форм еврейского самовыражения такие, которые лучше всего поддавались радикально новой интерпретации.
Вся моя книга посвящена утрате и повторному обретению. Ее герои — современные еврейские революционеры, мятежники и иммигранты, которые пытались сохранить для отошедшей от традиции публики те формы культуры, которые принадлежат этой традиции. Когда представители народа уже не существуют, недоступны или не интересуются своей культурой, стилизованные идишские сказки, монологи, баллады, любовные песни, колыбельные и пуримские представления занимают опустевшую нишу. И они так хорошо закамуфлированы, что в результате, где бы люди ни искали аутентичного выражения идишкайта на идише, они в первую очередь обращаются к этим произведениям.
Каждый акт реконструкции по своей сути является искажением, а любое успешное воссоздание всегда паразитирует на оригинале. Именно это имел в виду французский социолог литературы Робер Эскарпи, определяя литературное творчество как акт «творческой измены»6. Если оставить в стороне резкость, то он утверждает очевидное: любое произведение искусства пропитано всем предшествующим ему искусством. Ни один художник не может создать нечто из ничего, а тем более те новоприбывшие из еврейской Восточной Европы, у которых до 1860-х гг. даже не было своего ивритского слова со значением «литература»7. Что же касается идиша, низкого разговорного языка, то он обладал своего рода культурой третьего мира, которой пришлось нагонять последние 150 лет европейского искусства и литературы и которой это с успехом удалось. В 1910 г. И.-Л. Перец жаловался, что современная идишская литература уже может похвастать «проницательным и болезненным взглядом со стороны... в стиле Чехова, искаженным русским переводом Мопассаном, карикатурой бесталанного Санина [героя Арцыбашева]»8. Чего, по мнению Переца, не хватало, так это традиции. Когда Перец и другие идишские писатели в конце концов нашли то, что они искали в прошлом, они, наверное, были виновны в измене традиционным источниками, но их никогда бы не обвинили в смертоносном предательстве.