– А почему мне?..
– Страшно.
Это слово эхом отдаётся в ушах. Страшно.
Страшно.
– Я всё хотел спросить, – Лар ёрзает на подоконнике, и совсем не похоже, что он недавно едва не умер. – Научишь меня асане рыси?
– Чего? – я тихонько смеюсь в кулак. – Нету такой асаны.
И кажется, услышав это, он и в правду выглядит немного опечаленным.
Я долго молчу, прежде чем спросить.
– Не хочешь бросить?
– Зачем? – он скучающе кивает за окно, на баннер, подсвеченный дрожащим голубым светом.
Их расклеили вчера ночью по всему городу. Снова про солнечную активность, повреждённый озоновый слой, опасность.
«Прячьтесь под землёй, запасайте холодную воду».
– Ну да, – я пожимаю плечами. – Зачем.
У нас кожа почти одинакового оттенка. Ненормально бледный матовый фарфор. И когда на неё ложится ржавой волной свет уличных фонарей, кажется, будто это такой невероятный совершенный материал, из которого отливают всеубивающие пули.
И у нас, наверное, не так много времени, пока нас не заметили и не начали ругать за нарушение режима.
– В семнадцать лет я шагнул с моста, – вдруг говорит Лар, поджимая под себя ногу. – Это был очень красивый мост: фонари, как в восемнадцатом веке и резная узорчатая ограда. Её так просто переступить, когда ты так заёбываешься. Мне не раз в жизни ломали кости. И очень часто не я их себе ломал. Так бывает, когда семья у тебя не самая благополучная. Летом сбегал от них и жил на заброшенной даче, еду воровал с огородов. Но с наступлением холодов всё равно приходилось возвращаться. Потом как-то всё это надоело и… Кстати, никогда не пробуй шагать с того моста! Если не убьёшься, на тебя будет с большой ненавистью смотреть полицейский, заполняющий бумаги по твоему делу, – Лар смеётся и ему вроде бы весело, но это какая-то больная раненная весёлость, от которой ком в горле стоит. – В общем, когда так сбежать не получилось, я другой способ нашёл. Ну, или это он меня нашёл, – парень кивает на синяки вдоль вен и продолжает тише. – Мне казалось, я всю жизнь от чего-то сбегаю, а на самом деле вышло, что падаю. И я бы хотел сделать другой выбор там. На мосту. Потому что всё вот это падение началось именно тогда, именно с того самого шага.
Он замолкает и кроме ветра за окном в коридоре больше ничего не слышно. Я смотрю на него, и меня тянет то ли дать ему подзатыльник, то ли прижать к груди. Кто научил тебя так играть по правилам? Кто тебя сделал таким простым, всепоглощающим и хорошим?
Он ничего не говорит о том, что падать осталось совсем немного.
Я прислоняюсь своим лбом к его и тихо выдыхаю.
Героиновые наркоманы долго не живут.
Впрочем, диабетики, не следящие за своим здоровьем, – тоже.
***
Вельзевул притаскивает из больницы ампулы инсулина вместе с ворохом шприцов и говорит, что скоро они перестанут продаваться, как и всё остальное. Поэтому надо собираться и ехать за продуктами сейчас, пока магазины ещё работают. И мы собираемся, едем.
В супермаркете у каждой кассы большая очередь, и вообще он полон людей, серых, подавленных, торопливых. Мы отличаемся среди них, потому что нам неожиданно легко и здорово вместе, так, что хочется орать дурные песни и смеяться на весь магазин.
– Надо купить… что они там говорили? Воду? – Вельзевул умилительно чешет затылок, поднося составленный в машине список поближе к глазам. Он нацарапан на драном листке блокнота, и карандашные пометки стёрлись, не давая что-нибудь разобрать.
– Я тебя умоляю, давай лучше что-нибудь вкусное. Сыр с грибами, а?
Хочется как следует послать всё к чертям. Тем более, что и воды на прилавках нет, её всю разобрали.
– Ешь сыр с грибами, держи язык за зубами! – смеётся.
– Давайте вина, – вдруг предлагает Лар, оглядываясь на полки с алкоголем. –Вина и каких-нибудь фруктов.
– Чего кинем? Персики или нектарины? – сдаётся Вельзевул, оборачиваясь к фруктам. И на бледном лице парня на миг проступает озадаченность.
– Чем отличается персик от нектарина?
– Ты глупенький что ли? – я улыбаюсь широко и объясняю ему, как маленькому. – Персик пушистый.
– Пушистый, значит, что и вкусный, – подводит уверенный итог Лар.
И мы покупаем персики.
***
Если верить радио, «завтра» никогда не наступит, но я выключаю приёмник усталым движением, прикрыв глаза, потому что эфир без перерыва крутит и крутит одно и то же сообщение.
…огненные протуберанцы невиданной мощи прямо сейчас устремляются к земле…
…обнимите близких, молитесь богу…
Вельзевул говорит, что это будет так быстро, что никто ничего не почувствует, никто даже не заметит.
На кухне ещё какое-то время работает телевизор, а потом его сигнал пропадает.
Мы обнимаемся.
*******************************
– Была диабетическая кома, – говорят голоса. – Очнулась. Можете звать врача.
И приходит врач, высокая немолодая женщина с выцветшими глазами.
– Нужно внимательнее следить за своим здоровьем, – с упрёком говорит она, склоняясь, – тебе ведь всего шестнадцать.
Что?
Я подношу руку к глазам, чтобы заслониться от ослепляюще яркого света, втекающего в меня сквозь распахнутое окошко, и вдруг задыхаюсь в плаче.
Чточточточточточточточточто.
***
Но потом я всё-таки понимаю
***
Бегу по булыжнику мостовой, задыхаясь, перепрыгивая ливневые стоки и спотыкаясь о каменные бордюры, теряя балетки.
У меня самый точный адрес, самое строгое время прибытия, и никак нельзя опоздать.
Останавливаюсь, врезавшись животом в резные перила, высматриваю светлую макушку среди многих. Нахожу.
Он докуривает сигарету и переступает через ограду. Но прежде, чем успевает шагнуть туда, в чёрную пропасть воды и грязи, я ловлю его за руку.
Тёплая нежность пробирается мурашками по затылку, заставляя оцепенеть. И у меня бегут пузырьки под воротом, будто от газировки. Вспыхивает кожа.
Руку слабо, но пытаются высвободить. Я только что застала его в момент совершенного одиночества, боли, возведённой в абсолют, и меня ещё не научили убирать её кончиком пальца, так, как будто это соринка, попавшая на щёку. Мне сухо-сухо, горько на языке, и не получается разомкнуть губ.
Я поднимаю глаза и понимаю: он не совсем меня узнаёт. Но всё-таки. И этот маленький проблеск даёт мне сил, чтобы начать говорить, вернее, тараторить, быстро, сбивчиво, запинаясь.
– Мы будем есть пушистые персики, и я сделаю настойку на спирту, и кошку ту ласковую мы заберём. Я люблю тебя.
Пойдём со мной. Умоляю.
Я обещаю и обещаю, захлёбываясь словами и воздухом, потом слезами. А он слушает, слушает, принимает в себя. Отступает от края.