Всё завертелось в дикой карусели,а негры вырастают из песка, —на них тюки, как облака, осели,на них папахи, словно облака,ремни скрипучи,сапоги скрипучи,по-львиному оскалены клыки,и галифе лиловые, как тучи,и лица голубые велики,и падаяи снова вырастая,хрипят, а дышат пылью золотой —их всех несет жары струя густаяпо Африке, огнями залитой.Песок течет, дымясь и высыхая,тюками душит,солнце пепелит,и закружилась Африка глухая,ни жить, ни петь,ни плакать не велит.За что такая страшная расплата?Добычин бредит неграми, жарой…Открыл глаза —четвертая палата,сиделка дремлет,пахнет камфарой.На столике стакан воды отварной…Немного воздуха,глоток питья —и снова бестолочьи дым угарныйи, может, полминуты забытья.И снова в мире грохота и вояживет каким-то ужасом одним —опять одно и то же бредовое,огромное,и гонятся за ним.Он падает, Добычин,уползаяв кустарники колючие…Рывкомза ним летит пятнистая борзаяи по земле волочит языкоми нюхает.Брыластая,сухая,с тяжелым клокотанием дыша,глазами то горя,то потухая,найдет его звериная душа.Нашла его.Захохотала хрипло,залаяла собачья голова…Язык висит,а на язык прилиплакакая-то поганая трава.Глядит в глаза.Несет невыносимой,зловонной,тошнотворной беленой, —вонючее, как трупное, —и псиной.Нельзя дышать.И брызгает слюной.Ужели жизни близко увяданье?Погибель непонятна и глупа,и на собачье злобное рыданьебежит осатанелая толпа.Уже алеет небо голубое,всё жарче солнечное колесо,и вяжут белокурые ковбоиДобычина волосяным лассо.Его волочат по корням еловыми бьют прикладами наперебой,он — не Добычин,он — с лицом лиловым,с отпяченной и жирною губой.Он африканец, раб и чернокожий,он — бедный трус,а белые смелы…Он кожею на белых непохожий,и только зубы у него белы.И волосы тяжелые курчавы,на кулаки его пошел свинец,под небом Африки его начало,и здесь, в Америке, его конец.Покрыто телостраха острым зудом,прощай, земля…Его зовут: идем!Ведут судитьи судят самосудом —и судят Линча старого судом.За то, что черен —по причине этой…И он идет —в глазах его круги, —в бекешу золотистую одетый,в шевровые обутый сапоги.Нога болит —портянкой, видно, стерта,немного жмут нагрудные ремни,застегнута на горле гимнастерка, —ему велят:— Скорее расстегни…Петля готова.Сук дубовый тоже,наверно, тело выдержит —хорош.И вешают.И по лиловой кожееще бежит веселой зыбью дрожь.В последний разсквозь листья вырезные,дубовые,сквозь облака сквозныев небесную глядит голубизну,где нет людейни черныхи ни белых,где ничего не знают о пределах,где солнце опускается ко сну.Но петля душит…Воздуха и света!Оставьте жить!..И нет земли у ног,и каплют слезы маленькие с веток,кругом темно,и хрустнул позвонок…За что такая страшная расплата?Добычин бредит неграми, жарой…Открыл глаза —четвертая палата,сиделка дремлет,пахнет камфарой.Недели две Добычина носила,кружила бесноватая, звеня,сыпного тифапламенная силапо берегам безумья и огня.Недели две боролась молодаяДобычина старательная плотьс погибелью,тоскуя, увядая,и все-таки хотела побороть.Недели две — две вечности летели,огромные,пылающие,две…Всё Африка,всё негры,всё метели,в больной его кружились голове.И этот бредединый образ выжегсоединил, как цельное, в одновсё, что Добычинвычитал из книжек,из «Дяди Тома хижины» давно.И только негры.Будто для парада,прошли перед Добычиным они,обутые в шевровые —что надо…Одетые в бекеши и ремни.В кавалерийских шерстяных рубахах —всё было настоящее добро:оружиеи звезды на папахах,кавказское на саблях серебро.И, всем понятиям противореча,прошли они тяжелою стеной,по-видимому, та ночная встречабыла тому единственной виной(когда в тифу,в дыму,в буране резкомон шел домойи чувствовал: горю…И встретил негра(верить ли?)на Невском,одетого, как выше говорю).Знать, потомуи не было покояДобычину и за полночьи в ночь,хотя, по правде,зрелище такое,пожалуй, и здоровому невмочь.На самом деле —ночью,в Петрограде,в метелицу(запомнится навек)в бряцающемвоинственном нарядегромадныйчернокожий человек,(У нас в России —волки,снеги Волга,дожди растят мохнатую траву,леса…)Добычинсомневался долго,что он такое видел наяву.До самой выписки из лазаретастанковая,цветиста,тяжела,молниеносная картина этав его воображении жила.Чем ближе дело шло к выздоровленью,надоедали доктора, кровать,по твердому душевному веленью,он знал, что — буду это рисовать,что скоро… скоро…Через две неделия нарисую этухоть однупро негра, уходящего в метели,в Россию сумрачную,на войну.Он вышел из больницы.Стало таять.Есть теплота в небесной синеве.Уже весна,как раньше, золотаяи полыньи всё шире на Неве.Всё зимнее и злое забывая,весна, весна —как весело с тобой!И хлюпает,и брызжет мостовая,и всё же хорошо на мостовой.Опять гадаю о поездке дальнейдо берегов озер или морей,о девушке моей сентиментальной,о самой лучшей участи моей.Веду свою весеннюю беседуи забываю, льдинками звеня,что из-за лени к морю не поеду,что разлюбила девушка меня.