До моего прибытия в Августовскую губернию, никто не мог в ней пускаться без конвоя, а почты из Сувалок в м. Ломжу отправлялись под прикрытием роты пехоты.
Вот случай. Чрез 15 дней по вступлении моём в управление отделом, является сувалкский почтмейстер с докладом. Начинается между нами следующий разговор:
— Ваше превосходительство, почта готова к отправлению.
— Ну, так что ж, за чем у вас остановка; с Богом, в путь.
— Ваше превосходительство, нужен конвой.
— Это зачем?
— Ваше превосходительство, предместниками вашими почта отправлялась под сильным конвоем.
— А при мне — без единаго человека, кроме ямщика, да, вашего, господин почтмейстер, почталиона.
— Да, помилуйте, ваше превосходительство, если её разграбят?
— А, понимаю, вы хотите сказать на кого тогда падёт ответственность? Я её беру на себя, и посмотрю как оборванцы воспользуются ею. Вам же приказываю сейчас отправить почту с одним почталионом.
Почта до Ломжы прошла благополучно, равно и последующия за ней. В объяснение моей уверенности, что никто не нападёт на почту, должен указать на очень простую причину: всем владельцам земель было от меня объявлено, ежели, сверх чаяния, случится на их земле какое-либо происшествие, они отвечают всем своим имуществом и головами. Этою мерою я заставил их оберегать свои владения и жизнь; они были уверены, что приговор мой будет исполнен в точности, ибо общее их обо мне убеждение было то, что я человек дикий и варвар, как гунн, и что я не питаюсь мясом животных, а пожираю детей.
Таковое обо мне мнение местных польских жителей случайно открыл мой адъютант, на мызе Ятршебно, когда остановился здесь с войсками на днёвку, и для осмотра окрестных лесов. Жена арендатора, бледная как смерть, обращается к адъютанту с вопросом на польском языке:
«Поведзь мне, коханый адютант, ктурых пан янарал уважа дети, тлустых альбо мизерных?»
Адъютант, посмотревши на неё, отвечал: «ни того, ни другого, моя пани».
Когда он передал мне об этом, я строго запретил опровергать такие толки, а напротив поддерживать, потому что подобное настроение умов много поможет к водворению спокойствия в губернии.
По справкам оказалось, когда арендатор узнал, что я иду на его мызу, детей своих, от мала до велика, отправил за пять миль к родственникам. Впоследствии я видел арендаторшу и шутливо вспоминал об ея страхе; она, бедная, краснела как варёный рак.
12 октября 1863 г. я получил предписание от Муравьёва: заарестовав поименованных в присланном ко мне списке лиц, доставить их в Вильну, для отправления в отдаленныя губернии на житьё. Такое распоряжение сильно возмутило меня: не обнаружив следственным путём виновность, схватывать и ссылать; я счёл это произволом, чего не должно быть допускаемо никем. Я вознамерился не исполнять полученнаго распоряжения, но обсудивши, что ни к чему не поведёт мой протест, остановился до удобнаго случая. Из числа заарестованных и отосланных в Вильну чрез несколько дней возвращены на свободу, советник губернскаго правления Любинский и секретарь магистрата Любанский, а президент города Сувалок Ростишевский сослан в Уфу. По выезде его, жена слегла в постель и чрез месяц сошла в могилу, — остались дети круглыми сиротами: дочь 16 лет, два сына 9-ти и 6-ти лет, без крова и насущнаго хлеба. Отец, как после я узнал, был человек честный, при занимаемой должности избегал взяток, довольствовался получаемым содержанием, и был чужд мятежу. По смерти матери, дети с воплем обратились ко мне, прося спасти их от нищеты, возвратив им отца. Я не был в силах удовлетворить их просьбы; но не делая явнаго отказа, утешал, что со временем отец будет им возвращён.
По принятии мною отдела, я первым долгом счёл осмотреть тюрьмы. В них я нашёл столько заключённых моими предместниками, что, как говорится, они сидели там, как в бочках сельдей набивают. По наведённым справкам в военно-следственной и судной комиссиях, о многих из арестованных не только не было вовсе письменных улик в каких-либо преступлениях, но даже неизвестно, кем они были заарестованы и когда. Я приказал составить таковым списки, и затем выпустил их на свободу в два периода: в первый день новаго года, и в день пасхи по 60 человек. С восходом солнца, в назначенный день эта толпа освобождённых ринулась бежать по всем улицам; многие падали на землю и в слезах целовали её. Виновные-ж остались в заключении, судились военным судом, некоторые приговаривались к смертной казни, но моею конфирмациею заменялась она ссылкою в каторжныя работы. Казнённых было семь человек, вполне заслуживших такое возмездие. Имения сосланных в Сибирь мною не были конфискованы, хотя в данных мне инструкциях строго это требовалось, а оставались неприкосновенными во владении наследников.