И все же, как по кругу, разговор начинался с войны и возвращался к войне. Говорили о недавнем разгроме немцев под Москвой, о великой печали разорения и о могучей силе грядущих ударов по врагу.
Когда кто-нибудь упоминал о боях на Калининском фронте, Тюкин хватался за кисет и начинал дымить цигаркой. У него была своя дума. Высоковск… Будогощь… Чудово… Это все на путях к родным местам, к небольшой деревушке на Псковщине, откуда весной сорок первого года уехал он в Забайкалье, с поручением от колхозников-переселенцев. Да, второй раз за год едет он на восток. Тогда ехал с надеждами, был здоров, полон сил. А теперь? Перебиты обе ноги, он потерял власть над своим телом, выбыл из строя. И едет в какую-то неведомую Чалдонку, где ни одной знакомой души. Если бы не письмо Алексеево… И он курил, курил…
А люди в вагоне между разговорами заботились друг о друге с суровой и нежной простотой: наливали в кружки кипятку, угощали вареной картошкой, подбадривали теплым словом, грубоватой шуткой.
Вблизи Иркутска Тюкина, по его просьбе, усадили у раскрытых дверей. Морозный ветер овевал худое лицо солдата, заросшее вкруговую мягкой рыжеватой бородой. Он задумчиво оглядывал заснеженные темные леса, что придвинулись вплотную к железной дороге, волнистую гряду сопок, многоверстные улицы восточносибирских деревень. Говорят, за Малханским хребтом, за кедровыми лесами, по реке Красный Чикой — хорошие, плодородные земли. Так вот же и осмотреться не успел — война грянула! А на Псковщине остались Татьяна и малыши…
Поезд, еще не остановился, а шумливые матросы выскочили из вагона — «пошарить съестного». Будто с обжитым домом, расставались с вагоном донбасские и минские беженцы. Отправились на вокзал алданские геологи. И старушонка, наказав внукам, «с места чтоб не трогались», хотя они и так таились в своем углу, слезла, охая, по неудобной лесенке: «Может, молочка достану». Только Тюкин сидел у дверей на чьем-то сундучке и, опираясь на костыль, наблюдал за пестрой вокзальной сутолокой. Матросские бушлаты, армейские ватники, серые шинели…
Мимо эшелона пробегали красноармейцы с котелками и флягами, голосистые старики и старухи с узлами и корзинками, встрепанные женщины с детьми на руках.
Тюкин видел край платформы, а на ней железный столб с черным раструбом громкоговорителя. Черная труба вдруг зашуршала, зафуркала, и к столбу сразу набежали люди. Замерли сразу все: и красноармейцы, и старики, и ребятня.
— «В последний час… поражение генерала Гудериана… Наши войска заняли город Калугу…»
И снова вокзальная платформа и проходы между эшелонами вскипели шумам и толкотней, и снова замельтешили люди и вещи.
«Ну вот, войска идут вперед, а я…»
Паренек, остановившийся у дверей вагона, привлек внимание Тюкина. У паренька не было ни миски, ни кружки. Он стоял, засунув руки в рукава грязного, мятого полушубка, и чуть притоптывал ногами, обутыми в валенки на толстой войлочной подшивке. Одет тепло, а подзамерз! Что-то неуловимо знакомое было в лице паренька, покрытом черными пятнами, в широком, защипанном морозом носу, в глазах, смотревших смело и независимо из-под надвинутого лба.
А паренек все не отходил от вагона.
— Ну, чего тебе? — хмуро улыбнулся Тюкин. — Беги шибчее домой, пока не простыл.
— А вы куда едете? — Паренек подошел поближе. — На войну или с войны?
Тюкин постучал костылем об пол вагона:
— Не видишь? Ступай, ступай… Ну, чего уставился.
Красноармейцы без шапок, в одних гимнастерках пробежали, топоча, мимо и оттеснили паренька от вагона. К вагону подскочил матрос-черноморец. Под мышками у него были две буханки черного хлеба, из кармана форменных брюк торчал круг колбасы, руками и подбородком он прижимал к груди банки с консервами, пачки с папиросами.
— Принимай-ка, Тюкин, угощение с продпункта. На всю команду до самого Тихого океана… А? Слышал про «дербень-дербень Калугу?» У двери, у двери складывай, потом разберемся. Это вот, Тюкин, тебе — как больному. — Матрос подал фронтовику большую банку, на которой были изображены крупные желтые плоды и зеленые листья. — Компот довоенной эпохи… Закуска есть — побегу за горючим, надо по случаю Гудерьяна трахнуть.
Матрос нырнул под эшелон, стоявший на соседнем пути, и Тюкин снова увидел против вагона паренька в полушубке и подшитых валенках. С какой-то тревожной пристальностью всматривался он в фронтовика. Тюкину показалось, что паренька заинтересовала банка в его руках.