Само это убийство было лишь коротким эпизодом, большую часть сна занимало бегство: я и трое мужчин в автомобиле; на заднем сиденье неплотно закрытый чемодан; скоростная трасса; окно ресторана для автомобилистов; площадка для отдыха; жуткая пробка; долго не меняющийся красный свет, болезненного вида ребенок в заднем стекле стоящей впереди машины, огромный слюнявый бульдог, лающий на чемодан… Нас остановил полицейский. «Что в чемодане?» Кровавого пятна на ручке он не заметил. Но с каждым его вопросом меня относило все дальше и дальше от машины. Я был зритель, но зритель-призрак. И исчезал вдали.
Я проснулся в диком ужасе, задыхаясь, обливаясь потом, голова взмокла. Во сне я благополучно скрылся; наяву меня терзало чувство вины, и оно не проходило, неотступное и мучительное, как тошнота. И я понял: надо рассказать этот сон доктору Милкреест. Что бы я без нее делал? Я привык такими вещами делиться с Алисон — даже в худшие минуты я не в состоянии был представить себе жизнь без нее. Раньше, когда мой мир еще не распался, я бы непременно перенес такой сон на страницы какой-нибудь книги. Теперь не было ни книг, ни жены; но была доктор Милкреест. Возлюбленная Флобера Сюзанна Лажье говорила ему: «Ты мусорное ведро моей души, тебе я доверяю абсолютно все».
— Попробуйте установить личность мужчин, мистер Медвед.
— Не исключаю, что мы вместе учились в школе.
Все мои сны, помнится, были связаны со школой.
— Это ценная деталь.
— Я ненавидел школу. У меня было несколько друзей, но я все равно боялся…
— Продолжайте.
— Боялся невежд и глупцов. По-моему, они способны на любую жестокость. А умных высмеивают. Одаренный человек все равно что педераст. Над ними одинаково измываются.
— Любопытное сравнение.
— О господи!
На ее красивом лице ничего не отразилось, однако блеск в глазах выдал внезапное волнение, рожденное какой-то мыслью.
— Вы решили, будто я бессознательно признался в гомосексуальных наклонностях. Да как же вы не сообразили: я придумал это сравнение, чтобы вы лучше меня поняли!
— Существует масса способов описать что угодно, вы, однако, выбрали именно эти слова.
— Способов действительно много, — сказал я, стараясь не закричать, — но это сравнение самое точное. Мое воображение было моей тайной. У нас в школе, если тайна выходила наружу, если хоть какая-то подробность становилась известной — пристрастие к чему-нибудь необычному, забавное второе имя, да мало ли что, — ты был обречен на беспощадные насмешки. Не было у нас геев — по крайней мере, никто в этом не признавался. Но, наверно, таких было немало, и им приходилось выслушивать издевательские замечания насчет «педиков», «гомиков», «петухов». А если ты был смекалист, тебя дразнили «Эйнштейном».
— А как насчет жертвы? — спросила доктор Милкреест. — Из вашего сна. Потолкуем о ней?
— У меня такое ощущение, что это женщина. Я даже чувствую, что знаю ее.
— Но вы говорите, что сидели за рулем. Вы не убивали женщину. Правильно?
— Похоже, что убил.
— Да?
— Суть в том, что, проснувшись, я чувствую себя виновным не оттого, что сделал, а потому, что знаю.
— Чувство вины вас по-прежнему не покидает?
— Нет. Я сознаю, что преступление еще не совершено. Чувствую, что оно должно совершиться, и лишь мне одному известно где и когда. Разгадав свой сон, я сумел бы спасти чью-то жизнь.
— Да?
Казалось, доктору Милкреест не нужна новая информация о неведомой жертве из моего сна.
Я сказал:
— Если мы имеем дело со сверхчувственным предвидением, к этому следует отнестись серьезно.
Ответа не последовало. Она была глуха и неподвижна.
Мне стало неловко: как будто я продолжал говорить в телефонную трубку, хотя связь оборвалась. И я понял, что время мое вышло.
— А нельзя мне побыть еще немного?
— Нельзя.
— Вас ждет другой пациент?
— Уже пять минут шестого, мистер Медвед.
— Я был бы крайне признателен, если бы вы назвали меня Павел.
— Как угодно, Павел.
— Не позволите ли посещать вас три раза в неделю вместо двух? — попросил я и сам услышал, что говорю тоном старомодного ухажера, добивающегося благосклонности юной девственницы.