Время уже не играло никакой роли, я его не чувствовал и только дрожал, стараясь унять собственное возбуждение, лишь бы страстно вздыхала и постанывала она. В какой-то момент почувствовав, как ее руки с благодарностью коснулись моей головы, я встал и уже хотел было войти в нее, но Светлана отстранилась и опустила ноги со стола:
— Пойдем на диван.
Я послушно лег на диван, а она села на меня сверху, смуглая и страстная, как богиня, подрагивая в темноте разметавшимися темными волосами, часто двигая бедрами и прижимая к своей горячей груди мои руки… Наконец она содрогнулась, замерла и с полустоном-полувздохом жадно поцеловала меня в губы.
— Как это было прекрасно, — только и сказал я, когда она припала щекой к моей груди.
— Мне тоже так показалось.
— Это — диван Достоевского?
— Что? А, нет, это из усадьбы князей Оболенских.
— Какая жалость!
— Почему?
— Потому что с такой чудесной женщиной, как ты, надо заниматься любовью или на постели Людовика XVI, или хотя бы на диване Достоевского.
Светлана улыбнулась и со вздохом легла рядом со мной, втиснувшись боком между моим телом и диванной спинкой, обитой белым шелком с цветочными узорами.
— А еще лучше, — продолжал мечтать я, — оказаться бы нам в Венеции и заниматься любовью в гостинице с видом на «Палаццо Дукале». А потом спуститься вниз, в открытое кафе на берегу канала, и поужинать. Ты бы еще кричала: «Не пей много кьянти, а то итальянский забудешь и не сможешь объясниться с официантом!»
— А ты знаешь итальянский?
— Да, учил немного…
— У тебя богатый опыт, как я успела заметить. Ну-ка, расскажи мне про своих любовниц.
Несмотря на всю свою расслабленность, я почувствовал подвох в этом вопросе и понял, что это не просто праздное любопытство, а проверка того, насколько ко мне и ко всему произошедшему можно относиться серьезно. Кроме того, рассказ о моей безнадежной любви к Наталье в подобных обстоятельствах мог бы оскорбить Светлану, а ведь только о Наталье я был готов думать и говорить в любое время дня и ночи.
— Не хочу, — сказал я.
— Почему?
— Потому что сейчас они уже не существуют. Ты — единственная. Ты — такое счастье, что мне хочется молиться Богу, хотя я никогда этого не делал. И — подумать только, я ведь мог не прийти в этот скит и не встретить тебя! Кстати, а почему у тебя крест на груди — ты верующая?
— Да, хотя и не настолько, чтобы соблюдать обряды. Моя вера какая-то внутренняя, слишком интимная, чтобы ее можно было выставлять напоказ во время церковных служб и молитв…
— Ты приедешь ко мне в Москву?
— А ты приглашаешь?
— Умоляю.
— Только не сейчас. Позже.
— Почему?
— Мне не с кем оставить Дашу. А через месяц сюда обещала приехать моя мать. Ты живешь один?
— С отцом. Но он очень редко бывает дома — живет или на даче или у любовницы.
— Сколько же ему лет?
— Пятьдесят шесть.
— И все еще есть любовница?
— И подозреваю, что не одна, — усмехнулся я. — Но мы не о том говорим.
— А о чем мы должны говорить?
— О тебе. Ты так невыносимо хороша, что мне ужасно хочется включить свет и хорошенько тебя рассмотреть.
— Нельзя.
— Знаю. Но ты все равно чудесна. К тебе хочется обращаться на «вы» и называть княгиней.
— Даже сейчас?
— Именно сейчас.
— Спасибо. — И она поцеловала меня в ухо, пощекотав шею прядями волос.
— За что?
— За то, что ты такой ласковый и… умелый.
— Если после этой ночи мы встретимся с тобой еще раз… — начал было я, поворачиваясь к ней, и не договорил, чувствуя новый прилив страсти. У меня все более учащалось дыхание, пока я целовал ее глаза, щеки, нос, волосы…
— А ты сомневаешься в том, что мы еще встретимся?
— Только за тебя, не за себя.
— Не сомневайся.
— Спасибо.
— За что?
— За то, что предлагаешь не сомневаться в самом ненадежном…
3
В конце сентября, спустя полтора месяца после своего возвращения в Москву, одетый в синюю куртку и синюю шляпу, белую рубашку и светло-серый галстук, я мерз возле метро «Щелковская», на пятой платформе автовокзала, и ждал приезда Светланы. Прямой автобус Козельск-Москва находился в пути около четырех часов и сейчас немного опаздывал.