Поначалу все шло с большим скрипом. Говорить нам разрешалось только по-французски, на чужом для всех нас языке. Этот варварский метод давал результаты: надо было общаться, и мы старались поскорее выучиться. Я, не знавшая, что такое быть школьницей, и тем более никогда не изучавшая преподаваемых предметов, из-за языка еще больше чувствовала себя неполноценной. Я даже не знала, что такое география, а меня вдруг просят назвать крупные реки, да еще по-французски! В Брийанмоне довольно скоро поняли, что я ни на каком языке не могу писать без ошибок. Это их слегка потрясло. Я думаю, что они растерялись, гадая, что со мной делать. Скорее всего, они просто смирились с моим невежеством, но по доброте своей позволили мне остаться, надеясь, что каким-нибудь чудом я когда-нибудь наверстаю упущенное. Если уж ничем другим, так я возьму французским языком и сносной игрой в травяной хоккей.
Моя мать переехала на Гровенор-сквер, 20 — по адресу своего лондонского любовника. О «любовниках» девочки в школе говорили много. У кого-то из них мамы тоже имели любовников. У иных были отцы, имевшие даже каких-то «содержанок», которые одевались «вульгарно», носили «неприличное» черное кружевное белье, «забирали» деньги, машины, меха, драгоценности и даже дома у отцов в обмен на свои «услуги». Я не задавала вопросов, боясь обнаружить свою неразвитость, но поскольку ни один из вышеперечисленных пунктов не подходил к Тами, я сразу же исключила ее из этой категории женщин. Девочки были страстно убеждены, что такие женщины непременно злы, жадны и нечистоплотны, и я решила, что моя тихая, нежная Тами, которая всегда вела себя с моим отцом только лишь как любящая жена, совсем не подходит под тип «содержанки». Но и с мамой как-то не вязался образ «матери с любовником». Она не пряталась, не сбегала в заштатные отели на морских курортах в мертвый сезон, не сочиняла историй для одурачивания мужа. У меня была мать, которая брала любовника всякий раз, когда хотела или считала нужным, а потом рассказывала о нем мужу во всех подробностях. То есть я совершенно выпадала из стереотипа, поскольку даже мои родители изменяли друг другу неординарно. Я перестала участвовать в тайных ночных сеансах откровенных разговоров под прикрытием одеял, из-за чего недополучила немалую долю ценного сексуального образования, которое так не помешало бы мне несколько лет спустя.
Моя мать звонила мне постоянно. Задерганные дамы из директорского кабинета спешно направлялись в класс, робко стучали в двери и просили срочно отпустить мадемуазель Зибер — ей звонит мама, Марлен Дитрих. Они приходили даже во время контрольных. Похоже, что и невозмутимые швейцарцы не могли устоять под натиском славы кинозвезд. Я делала книксен, смущаясь от непрошенного внимания, просила меня отпустить, бежала в бюро, извинялась перед очередной старой девой, которая сидела в тот момент на стуле, символизировавшем власть, брала трубку и слушала, не в первый и не в последний раз за день, что моей маме так плохо без меня, что она по мне так скучает, что без меня ничего не ладится, что режиссер еще хуже, чем тот предыдущий псих, что в Англии никто не умеет снимать фильмы, что все люди с фамилией Корда — это «венгерские евреи», а что можно ждать от «цыган», что у Нелли опять насморк, и у нее из носа капает на парики, и, наконец: «Куда мы засунули еще одни ресницы?»
Я слушала и ждала, когда она, по обыкновению не попрощавшись, повесит трубку. Затем я проделывала акт извинения в обратном порядке и вновь оказывалась за своей деревянной, с откидывающейся крышкой партой под неодобрительными взглядами учительницы. Этих звонков избежать было невозможно. Меня вытаскивали с хоккейных матчей и даже с гимнастики! Я пробовала прятаться в туалете, но целеустремленные швейцарские леди стояли снаружи и ждали, шепотом подгоняя меня через замочную скважину и напоминая, что это же междугородный! Если же леди, ничтоже сумняшеся, пыталась просить маму перезвонить, так как ее дочь как раз в тот момент спрягала латинские глаголы, то она получала такой нагоняй от «матери, ущемляемой в самых важных на свете правах», что бежала сломя голову, вырывала из моих рук мел, смотрела на меня мокрыми глазами и трясущимися губами умоляла ради Бога избавить ее от общения с моей mère. Больше шестидесяти лет я пыталась спрятаться от телефонных звонков моей матери — и не могла! Она доставала меня всюду! Если Дитрих требовала вас, вы были обречены! Ее личная «гомосексуальная мафия поклонников», опутавшая своими сетями весь земной шар, тут же поднималась по тревоге и пускалась в поиски. А так как в их функции входило еще и осведомительство, то врать Дитрих о своем местонахождении не имело смысла. Как-то мы с мужем сняли в Мадриде квартиру без телефона. О! Блаженство! Но тут стали приходить телеграммы — ровно каждый час, и это происходило до тех пор, пока моя мать не вспомнила об одном своем поклоннике в Барселоне и не позвонила ему. Он знал милейшего антиквара в Толедо, который только что вернулся с «божественного» уикэнда на роскошной вилле в Хаммамете, чей хозяин… На следующий день у нас был телефон! Моя мать торжествовала. В те времена в Испании люди ждали телефона годами. У них не было мамы Дитрих!