Отец занимался счетами и проверял, не обсчитывают ли Дитрих фермер и его жена на картошке; мой охранник обходил дозором деревню, Нелли писала открытки, Тедди дрожал от возбуждения, наблюдая за бабочками. Тами вышивала кайму скатерти красивым славянским узором, а я, сидя на зеленой скамеечке, читала «нужные» книги. Светило солнце, в душе царили мир и покой. Я радовалась, что мать нашла кого-то для развлечения.
Но мир и покой длились недолго. Приехала мать, а вместе с ней бабушка и старшая сестра матери в темно-коричневом шерстяном платье. Ни та, ни другая ничуть не изменились, разве что еще отчетливей выявились их характерные черты. Моя бабушка — холодная, собранная, властная. Тетя — неуверенная в себе, испуганная, подавленная. Нам с Тами вменялось в обязанность присматривать за дрожащей тетушкой, и все трое получали от этого огромное удовольствие, хоть и старались его не выказывать, разве что друг другу. В доме начались бесконечные споры. Мать все более категорично требовала:
— Мутти, у вас нет выбора. Вы должны покинуть Берлин и ехать вместе с нами в Америку. Нацисты уже и сейчас полагают, что вправе бомбить далекую Испанию, и значит, непременно начнется война. Американцы и не думают вмешиваться. Как всегда, они понятия не имеют, что происходит в остальном мире. Англичане пребывают в нерешительности, но французы такого не потерпят, они готовы к бойне. Это мне сказал мой друг Хемингуэй, великий писатель.
— Лена, ты не понимаешь обстановки. Франко пытается освободить Испанию от угнетения лоялистами. Он — добрый друг Германии. Все эти пересуды о том, что новые Люфтваффе принимали участие в бомбежке баскской деревни, ни что иное как антигерманская пропаганда. Этого не было! Отто Дитрих — пресс-секретарь партии, ему-то я верю!
Тетушка сжала сложенные на коленях руки. С момента приезда она старалась не вступать в разговоры, но теперь не выдержала, нарушила свой обет молчания.
— Нет, это не антигерманская пропаганда! — решительно возразила она. — Это было на самом деле! Это чистая правда! Происходит нечто ужасное, ужасное, и никто не пресекает зло… никто.
Будто испугавшись собственной смелости, тетушка прикрыла рот рукой.
— Дизель! С меня хватит. Ты — всего-навсего женщина и не настолько умна и информирована, чтобы позволить себе читать другим мораль. Веди себя как следует, не то твое присутствие в этом доме станет обременительным, — сказала бабушка.
— Тетя Дизель, пойдем собирать букет для вашей комнаты, — предложила я и быстро увела ее из комнаты.
Тами поспешила за нами. Мы сидели в поле, засеянном маком, составляя маленькие букетики и слушали рассказ тети о городке под названием Герника. Она, как обычно, говорила испуганным шепотом: ей казалось, что даже цветы могли донести на нее в гестапо.
Когда бабушке и тете пришло время возвращаться в Берлин, я крепко обняла тетю Дизель, от души желая, чтобы она для собственного блага осталась с нами. Бабушка пожала мне руку, посмотрела в глаза.
Мария, мир, вероятно, изменится: к лучшему или худшему — время покажет, — сказала она. — Но лояльность и чувство долга — эти качества неизменны и постоянны. Именно они отличают мыслящих людей от сброда. Запомни мои слова! — Бабушка поцеловала меня в лоб, похлопала по плечу и села в машину.
Больше я ее не видела. Она прожила в Берлине, в своем доме, всю войну и умерла вскоре после поражения нацистской Германии. Я никогда не узнаю, радовалась ли она или испытывала чувство горечи. Мать смотрела вслед машине, пока она не свернула в долину Сент-Галген, потом вошла в дом и захлопнула дверь. На этот раз она не плакала.
В то лето у меня было много проблем. «Радости сельской жизни» повышали аппетит, а на большой железной плите в кухне постоянно что-то готовилось. Я сидела за кухонным столом, и мне постоянно предлагали что-нибудь отведать.
— Папи, я не понимаю, почему Ребенок жиреет день ото дня! Еще немного, и она станет безобразно толстой! — частенько восклицала мать, отправляясь на кухню готовить для меня омлет из четырех яиц. За омлетом следовали особые пирожки с ванильным кремом, только что испеченные Тами. Когда я колебалась, есть или не есть, мать спрашивала:
— Что случилось? Ты больна? Нет? Тогда, еще! Тебе полезно, это я все для тебя приготовила, радость моя!
И я раздувалась, как шар. Лифы изящных вышитых кофточек в стиле «фольк» лопались. Мать в ужасе качала головой и заказывала в Зальцбурге все большие и большие размеры, а сама вбивала фунт сливочного масла в каждую приготовленную для меня порцию картофеля.