Он снова прошел в свою импровизированную мастерскую, попытался писать автопортрет, но так и не смог сконцентрироваться по-настоящему. Все было без толку. Картина оставалась мертвой. Это же надо! Все-таки испортила ему день. Он промаялся еще немного и бросил. Кончил на час раньше обычного, даже больше. Раз она ничего не стала делать вчера вечером, теперь и подавно пальцем о палец не ударит. Все так и останется на три недели.
Прежде чем убрать картины в угол, он расположил их в ряд, прислонив к стенке, и попытался представить, как они будут выглядеть на выставке. Что ни говори, а бросаются в глаза, не обратить внимания на них невозможно. И есть в них что-то… что-то такое, что объединяет всю серию. Что-то общее. Он вряд ли мог объяснить, что именно. И ничего удивительного. Ведь невозможно со стороны взглянуть на свое собственное творчество. Но вон тот портрет мадам Кауфман, к примеру — где у нее якобы рыбий рот — действительно примечателен… Наверное, из-за глаз. Такие пустые, без всякого выражения, огромные глаза. Портрет определенно хорош. Он просто знал это. И незаконченный автопортрет — портрет спящего человека — тоже не лишен достоинств.
Он усмехнулся своим мыслям, представив, как скажет когда-нибудь, проходя с Эдной мимо одной из маленьких галерей на Бонд-стрит:
— Слышал, здесь выставка одного художника из новых. Очень спорные картины! Критики до сих пор никак не выяснят, кто он — гений или сумасшедший. Зайдем?
А Эдна:
— Что это с тобой? Ты наверняка впервые в жизни зовешь меня на выставку.
О, какое ощущение своей силы, своего триумфа! А потом, когда он все объяснит, — восхищение в ее глазах. Она поймет, что ее муж после всех этих серых лет все-таки стал знаменитым. Он специально хотел, чтобы она пережила потрясение. Нужен только сюрприз. Вот именно! Сюрприз — и потрясение…
Фентон обвел взглядом хорошо знакомую комнату. Потом составил картины, одну за другой, снял с мольберта и убрал автопортрет, очистил от красок палитру и кисточки и завернул все в бумагу. Если после возвращения из Шотландии он решит перебраться отсюда — после идиотского поведения мадам Кауфман это единственный выход — все уже будет собрано. Останется только вызвать такси.
Он закрыл окно и дверь. Сунул под мышку сверток со своими «еженедельными отходами», как он их назвал в шутку — наброски, эскизы и все такое — и еще раз зашел на кухню. Дверь в спальню по-прежнему была закрыта.
— Я ухожу! — крикнул он. — Надеюсь, завтра вам будет лучше. Увидимся через три недели!
Он заметил, что конверт с деньгами с кухонного стола исчез. Ага! Значит, не так уж она и больна…
За дверью раздался какой-то шорох, и через несколько секунд она приоткрылась. Он увидел в щель только лицо женщины — и был потрясен. Она была похожа на призрак. В лице ни кровинки. Волосы — как солома, торчат во все стороны. Наверное, не причесывала их с утра. Он успел заметить, что вместо юбки у нее вокруг талии обернуто одеяло. Она была в шерстяной кофте, хотя день выдался жаркий, а в подвале стояла духота.
— Вы уже были у врача? — спросил он, испытывая что-то похожее на сострадание.
Она покачала головой.
— Я бы на вашем месте показался врачу. Выглядите вы действительно неважно.
Он вспомнил о Джонни, который все еще сидел привязанный на крыльце.
— Мне принести сюда Джонни?
— Пожалуйста, — сказала она.
Глаза у нее были, как у замученного вконец животного. Он почувствовал себя неловко. Ему вдруг показалось, что будет непросто взять и уйти, оставив ее в таком состоянии. Но что он мог сделать, спрашивается?
Он поднялся по лестнице из подвала и вышел на крыльцо. Мальчик сидел, скорчившись, на ступеньках.
— Пойдем, Джонни, — сказал он, — я отнесу тебя к матери.
Он развязал веревку. Мальчик был таким же безучастным ко всему, как и мать. «Что они за безнадежная пара, — подумал Фентон, — надо найти им место где-нибудь в благотворительном приюте. Есть же, наверное, учреждения, которые должны заботиться о таких людях…»
Он снес мальчика вниз и посадил на обычное место у кухонного стола.
— Как насчет того, чтобы дать мальчику чашку сладкого чаю? — спросил он.
— Сейчас выйду, — отозвалась мадам Кауфман.
Еле передвигая ноги, она вышла из спальни, все еще в одеяле вместо юбки. В руках у нее был сверток. Что-то, завернутое в бумагу и перевязанное бечевкой.
— Что это? — спросил он.
— Мусор. Выбросьте его вместе с вашим в реку. Мусорщики приедут только на следующей неделе.
Он взял сверток, постоял, переминаясь с ноги на ногу, и спросил, может ли еще что-то для нее сделать.