Таинственный обитатель пещеры тем временем опустился подле неё на колени и, взболтав ещё немного содержимое глиняной чаши, принялся неторопливо расшнуровывать её горный ботинок.
Ей стало очень неловко, что другой человек делает это; она попыталась подняться и помочь, но он жестом удержал её. Отставив в сторону снятый ботинок, он стянул с неё высоко эластичный спортивный гольф, закатал штанину и принялся той же палочкой, которой мешал, наносить на покрасневший и слегка припухший сустав серовато-зелёную тёплую довольно густую массу из чаши.
Он намазывал смесь неторопливо, аккуратно, ровным тонким слоем, словно художник; она начинала засыхать, превращаясь на коже в шершавую корочку.
Боль сначала притупилась, а затем и вовсе ушла, изгнанная необыкновенной мягкой теплотой и нежностью компресса.
Она прикрыла глаза. Быстро наступившее облегчение, тихое потрескивание костра и осторожные прикосновения горного лекаря — так теперь она мысленно называла его — расслабили её. Захотелось спать.
Он куда-то ненадолго отлучился и затем опять стал варить что-то в глиняной чаше, но уже в другой, чуть поменьше.
Она млела, чувствуя, как отдыхает после напряжённой схватки с высотой каждая мышца свободно и удобно лежащего тела. Сердце билось равномерно; дыхание было глубоким.
Некоторое время спустя он нарушил эту умиротворённую дрёму, несильно тряхнув её за плечо.
Нехотя приоткрыв глаза, она приняла из рук горного лекаря что-то в чаше, предназначенное, судя по всему, для питья. Густой пар мягко коснулся её лица. Толстая глиняная стенка чаши нагрелась, но не обжигала. Напиток оказался густым, как кисель, немного жгучим, с долгим терпким послевкусием.
Пламя в костре почти угасло, пещеру освещало теперь лишь розовое зарево стынущих углей.
Допив, она ощутила непреодолимый тяжёлый и сладкий прилив сонливости. И прошлое, и будущее — всё перестало иметь значение, отодвинувшись вдруг куда-то далеко. Она забылась, едва коснувшись затылком настила.
Неизвестно, сколько времени прошло. Открыв глаза, она вновь увидела горного лекаря, хлопочущего возле разгорающегося очага. Ничего не болело. Во теле ощущались необычайные лёгкость и бодрость. Она готова была прямо сейчас вскочить и штурмовать сколь угодно высокую гору. «Вот это да! Настоящее чудо…!»
— Спасибо, — воскликнула она, свободно согнув и разогнув повреждённую ногу, — просто невероятно!
Целебный компресс осыпался мелкими твёрдыми чешуйками. Она сидела, удивлённо разглядывая своё с виду полностью здоровое колено, с которого, словно по волшебству, совершенно спал давешний отёк.
— Вы спасли меня!
Он опять ничего не сказал. Просто поднялся и, повернувшись к ней лицом, медленно снял с себя кожаный жилет. Живот у него был узкий, впалый; на груди обнаружилась ещё одна татуировка — летящая птица… Другой приятель её мужа, психолог, как-то сказал, что страсть к нанесению на тело изображений имеют болезненно впечатлительные, истерические натуры. Сейчас она почему-то это вспомнила.
С неожиданной ловкостью расправившись со всеми резинками, кнопками и молниями — будто он всю жизнь только и занимался тем, что раздевал альпинисток — горный лекарь очень спокойно, без суеты и жадности, с тонким пониманием дела овладел ею.
То состояние она не могла после ни как следует вспомнить, ни, тем более, описать; прежде во время любовных соитий она всегда чётко и твёрдо осознавала себя, способна была пересчитать нередко упоминаемые в скабрезных анекдотах подвески на люстре или пионы на обоях; горный лекарь открыл в ней то, чего она о себе не знала: инстинкт, непреодолимый, как страх высоты, столкнул их тела подобно шторму, сталкивающему волны со скалами, — восторг и ужас, как при падении на верёвке, единым стоном исторгли её разомкнутые губы; она вдруг увидела всё как будто со стороны, из-под свода пещеры — ей стало необыкновенно легко и радостно — а где-то далеко внизу, возле догорающего очага, корчилось, извивалось в своей неизбывной блаженной муке единое двухголовое многорукое многоногое сверкающее в полумраке белёсой наготой существо…
Благополучно спустившись к отелю, она обнаружила своего мужа за работой.
Заметив, что жена стоит за плечом, всё ещё в костюме, тихо-тихо, боясь сбить его с мысли, он оставил ручку; сняв очки, положил их на ежедневник и обернулся.
— Ты немного припозднилась, группа уже пришла, — сказал он укоризненно, — погода была плохая.