Я замер. В гортани у меня что-то громко свистело. Казалось, что им не только слышно мое дыхание, но и учащенное биение сердца. Ноги медленно сползли куда-то по скользкой наклонной доске. Вверху опять хлопнула дверь. Слышны шлепанье босых ног и плач женщины.
— Как только нальешь свои зенки, так и лезешь дратьси.
— Настя, Настя... — кричал пьяный мужской голос, — не ори, чертова кукла... Иди в избу, там и ори... Не смеши соседей.
— Орать и буду.
Сквозь их крик доносилась песня пьяных голосов:
Двери то и дело раскрывались, снова хлопали, и песня то вылетала, то замирала.
Я укрепился на площадке.
— Ты видел, какие они? — послышался у отверстия затаенный голос.
— Да будто признаю.
Шаги начали удаляться и смолкли. Прошло еще несколько томительных минут напряженного ожидания.
Вверху плакала женщина. Она, очевидно, сидела в сенях, прижавшись в углу. Я осторожно выглянул из своей засады. Тихо. Где-то далеко играли на гармонике, и за забором вздыхал завод. Вылез. Скользнул возле домов. Остановился. Прислушался. Тихо. Быстро зашагал в непроглядной тьме. Саквояж казался необычайно легким.
Баранов меня встретил радостным взглядом.
— Ну, как?
— Ничего, — говорю, подавая ему саквояж. — Все по- хорошему. Твоя сумка осталась там.
— Достанем.
Из соседней комнаты вышла маленькая девушка. Лицо ее с тонким птичьим носом было тронуто оспой, но оно мне показалось милым. Выслушав мой рассказ, она радостно и удивленно улыбнулась, раскрыв большие карие глаза.
Домой я пришел в чужом пальто и широком, похожем на колесо, картузе. Наталья Дементьевна встретила меня подозрительным взглядом. Она, очевидно, подумала, что я пьян. Да, я был действительно пьян, но пьян не от водки. Я опьянел от радости. Я никогда в жизни так не хохотал восторженно, как хохотал в этот раз. Мой смех разбудил всех.
И мне хотелось всех обнимать.
МАЕВКА
Солнце сняло с земли остаток ледяного покрова, и кой-где, на припеках, уже выступила изумрудная щетина молодой травы. Волга вздыхала полноводной грудью. Меня неудержимо тянуло в эти дни на Волгу, сидеть на песчаном берегу и прислушиваться к многообразным звукам ее трудовой жизни. Здесь новые люди, и песни у них новые. Вот в вечерней тонкой полумгле, на фоне потухающей зорьки скользит лодка. Звонким жаворонком, дрожа, переливаясь, звучит приятный молодой тенор:
И в ответ на этот вопрос стройный хор вольных голосов подхватывает:
Песня замерла, и вот вместо нее понеслась другая, бодрая, полная гордых звуков, пробуждающая неясную радость в ожидании чего-то близкого, которое вот должно произойти на этих днях и с потрясающей силой обрушиться на все, что мешает нам свободно жить.
И вот этот день пришел.
Ласковый голос Алексея Михайловича утром разбудил меня:
— Ребятки... Первый гудок проревел... Вставайте. Пойдете сегодня на работу-то?
Я открыл глаза. Луч утреннего солнца скользнул в окно и обласкал коротко стриженную голову Климентия Егоровича. Красильников повернулся на спину, сладко потянулся, заложив руки за голову, отчего пальцы его хрустнули, и, не двигаясь, стал смотреть в потолок.
Дубинин поднялся и лениво стал собираться на работу.
— Ты, что, Николай, все-таки идешь? — спросил его Красильннков, не вставая с койки.
Тот не ответил. Надел черную маленькую кепку с залосненным козырьком на голову и молча вышел, провожаемый грустным взглядом Красильникова.
В соседней комнате Алексей Михайлович будил Ваню.
— Ваня, Ванечка... Гудок первый ревел, вставай.
Ваня бессвязно мычал.
— Ваня, слышишь, я, чать, тебе говорю.
— Ну...
Первый гудок ревел...
— Я тебе еще вчера, папанька, говорил, что не пойду сегодня.
— Ну, как хочешь... А первый гудок уже минут пять, как ревел.
— Отстань, пожалуйста.
Я отстану, дело твое... — шлепая босыми ногами по полу, ворчал Алексей Михайлович, медленно удаляясь из комнаты. Потом он, нащупав дверь нашей комнаты, вошел к нам.
— Николай! —окликнул он тихо.
— Ушел он, Алексей Михайлович, —сказал Красильников.
— Ушел?.. А ты что, лежишь еще?
— Лежу.
— А на работу тоже не пойдешь?
— Не пойду тоже.
— И ты не пойдешь?!
— Первое мая сегодня, Алексей Михайлович, — пояснил я.
— Ну, так что ж с этого? До обеда можно сработать, а после обеда праздновать.
— Нельзя.
— Что за правило?.. — Подумав, Алексей Михайлович медленно повернулся, ощупывая дверь. — Дело ваше... Только, по-моему, надо было идти... — И, постояв в двери, спросил:
— Самовар ставить, что ли?
— Рано еще...
— Ну, отдыхайте тогда.
Алексей Михайлович вышел, тихо притворив за собой дверь. Потом слышно было, как говорил Наталье Дементьевне:
— Забастовали наши ребята. Николай ушел только один.
— И Николай скоро придет обратно. Заворотят, — проговорил Красильников.
На заводе заревел второй гудок. Он как-то властно на этот раз гудел, то понижая, то повышая свой бас. Прислушиваясь к пению гудка, Красильников, повернувшись лицом к стене, проговорил:
— Ори, не ори, все равно не пойду, — и, помолчав, сказал: — Вряд ли что сегодня выйдет.
— Почему?
— Погода-то будто хорошая, да грязно на улице.
Но и Красильникову не спалось. Он вертелся с боку на бок, курил, взял книжку, перелистал ее и снова отложил. Дотом, сбросив одеяло, решительно поднялся:
— Ну, вставай, поднимайся, рабочий народ. Что день грядущий нам готовит?!
В соседней комнате проснулся Ваня Ухватов. Стукнула о стенку скрипка и тихонько заиграла. Красильников рассмеялся.
Я заглянул в комнату Вани. Он сидел на своей койке в одном белье и тихонько наигрывал камаринского. Увидев меня, он плутовато улыбнулся.
— Рано пташечка запела, кабы кошечка не съела, — сказал из кухни Алексей Михайлович.
— Бог веселых любит, Алексей Михайлович, — умываясь, фыркая возле умывальника, проговорил Красильников.
— А ты не поминай его всуе — ты не веришь в него.
— Весело встаете, как бы вечером плакать не пришлось, — отозвалась Наталья Дементьевна и загремела самоваром.
К чаю возвратился Дубинин. Он, молча, долго полоскался возле умывальника, потом, ни на кого не глядя, сел за стол.
— Это что, Николай пришел? — спросил Алексей Михайлович.
— Я.
— Тоже забастовал?
— Забастовал.
— Не забастовал, а прогнали его с завода, — пояснил Красильников.
— Кто?
— Рабочие, конечно.
— Никто меня не гонял, — смотря исподлобья на Красильникова, проговорил Дубинин. — Посмотрим вот, как вас с завода погонят.
— Крепко, верно, взялись, — сказал Алексей Михайлович. — Хм. Какие времена пришли. А вот мы прежде об этом и не думали. Май встречали в поле где-нибудь, с водкой. Это называлось у нас — лето встречать.
Одеваясь, я слышал в соседней комнате громкий шепот Натальи Дементьевны. Она плакала, упрашивая сына:
— Ваня, Ванечка, родной, не ходи... Я прошу тебя: пожалей нас, стариков.
Алексей Михайлович грустно, с поникшей головой, сидел в кухне и тоже, должно быть, плакал. Я видел, как он красным платком утирал слепые глаза.
И на улице была настороженная тишина, такая же,
как летом бывает перед грозой. Только с небесных высот радостно смотрело солнце и, улыбаясь, посылало ласковые лучи на землю.
Я молча шагал рядом с Климентием Егоровичем.
Нас торопливо обгоняли группы рабочих. Меж ними шел оживленный разговор.
— Вот посмотри, с обеда завод встанет.
— Не встанет.
На заводе заревел гудок, но вдруг, как будто подавившись, смолк, словно его глотку заткнули кулаком.
— Вот как, — послышался возглас, — как ударили ему по морде-то.
— Ха, ха! Замолк!
— Нишкни, черт!
— Директор, говорят, сбежал.
Из ворот выскочил мальчик, следом за ним выбежала
женщина.
— Борька, Борька! Тебя куда понесло? Не сметь, я говорю, ходить!
Женщина догнала мальчика, схватила его за руку и потащила во двор. Мальчик упирался и, вырываясь из рук матери, плакал. Во дворе он все-таки вырвался и стремглав помчался в сторону главной улицы, провожаемый криками матери.
— Погоди, чертенок, придешь домой-то.
Мимо нее проходил маленький мужичок. Он шутливо сказа,т женщине:
— Митькой звали твоего Борьку. Беги, догоняй!
Женщина угрюмо провожала прохожих.
На глазной улице, возле домов, большими группами собирался народ. Улица гудела. Мы подошли к одной группе, в середине которой молодой, безусый парень спорил с бородачом.
— Вам непонятно?
— А вам все понятно? — насмешливо возразил бородач, подбоченясь и запустив большие пальцы рук за ременный пояс. — Мы раньше не знали красных флагов, спокойней жили. Умны больно... Молодые, а ранние.
— Он правильно говорит, Фока Петрович, — говорил высокий угрюмый рабочий. — На попечительство у нас копейку с рубля выдирают, а куда эти деньги идут?
— На училища.
— А у тебя учатся ребята?
— Учится один.
— А сколько С тебя берут?
— Ну, берут, только пять целковых в год. Содержать-то надо школы.
— А у меня не учится, — врезался в спор нервный молодой рабочий, — у меня еще теща в девках, а я плачу. За что? Куда?
Рядом решали сложную задачу:
— На заводе работают тысячи, по копейке с каждого — тысячи копеек.
— Значит, четвертная... А если по полтинке с каждого?
— Да, если по полтине?
— Тыщу двести пятьдесят целковых, — прикинул кто-то.
— Ох, куда полезло. А в год?.. Э-э! Батенька мой!
— А куда?
— Попечителям.
— Каким? Ну каким попечителям?
А леший их знает, этих попечителей.
— Попам!
А ты не говори про попов, — они тебя не задевают.
— Нет, задевают.
— Они тебя силой в церковь не тянут.
— Я не пойду.
— Вольному воля, спасенному рай.
Группа разбухала. Подходили все новые и новые люди, поднимались на носки, заглядывали внутрь, проталкивались ближе к центру группы, толкая друг друга. В центре кричали:
— Не похвалят вас за это!
— А мы ни от кого не ждем похвалы.
— Ни к чему и канитель эту заводить.
— Тебе, конечно, не нужна она. Ты зарабатываешь много, свой дом у тебя.
— Имей свой, никто тебе не запрещает, и зарабатывай больше. Кто тебе не велит?
— А мы все равно вас не послушаем.
— Дело ваше, не хотите жить тихо, ищите, где лихо.
— Полиция! — крикнул кто-то.
Толпа дрогнула.
К толпе подъезжали трое конных полицейских. Помахивая плетками, они тихо въехали в толпу, покрикивая:
— Ну, расходись, расходись! Что собрались?
— Куда на людей-то прешь? — кричал кто-то. »
— Проезжайте, мы вас не трогаем, и вы нас не трогайте.
— Расходись, вам говорят!
— А ты не замахивайся, не то я замахнусь!
Толпа нехотя рассыпалась. Но, как только полицейские удалились, эта толпа снова сомкнулась. Я потерял Красильникова.
Ко мне подошел маленький рыжий мужик в рваном, ватном полупальто с чужого плеча. Он, улыбаясь, тихо спросил меня:
— Что, не идут еще?
— Куда?
— Ас красным-то флагом?
— Нет еще.
— И не пойдут, наверное.
— Почему?
— У завода солдат я видел много.
Возле нас прошел Петр Андреевич Заломов. Мы встретились с ним взглядами. Он кивнул мне и улыбнулся. За ним торопливо ковылял Яша и еще каких-то двое незнакомых мне людей. Я пошел следом за ним. Возле узкого переулка мы замешались в большую толпу. В центре ее говорила какая-то женщина в черном костюме и фетровой шляпе.
— За границей, товарищи, открыто празднуют этот день — Первое мая. Там каждый год рабочие выходят на улицу и заявляют свои требования.
Поднимаясь на носки и заглядывая в центр толпы, знакомый мне слесарь Рысев одобряюще проговорил:
— Баба, а говорит как дельно, — и, увидев меня, он подал мне руку. —Ты тоже пришел, а не боишься?
— А кого бояться?
— Вот увидишь.
Но вдруг толпа зашевелилась, тронулась. Кто-то говорил:
— Плоховата обстановка.
— Какую вам еще обстановку?
— Грязь.
— Не дождаться лучшего дня. Смотрите, весь завод вышел на улицу.
Из проулка торопливо выбежал Яша и, волоча по земле, нес гладко выструганную палку. Толпа расступилась. Я слышал, как забивали гвозди в палку. Где-то кричала женщина:
— Пойдем, тебе говорят, пожалей семью-то!
— Вот они, — крикнул в стороне кто-то.
Я оглянулся. Высокий мрачный рабочий вызывающе- смотрел на нас, потрясая кулаком:
— Ну, что не идете?
Его взяла женщина под руку и повела.
— А ты не лезь, дело тут тебя не касается, — он оттолкнул жену, — посмотрим! Там гостинец вам приготовлен.
Он сплюнул и, пошатываясь, замешался в густую толпу. Но вдруг раздался голос Заломова:
— Товарищи, мы решили сегодня заявить открыто о своих правах!
Толпа сразу умолкла, замерла. Двумя черными стенами люди стояли по обеим сторонам улицы с устремленными в нашу сторону глазами. Медленно поднялось красное знамя, встряхнулось, как огненная птица, и тихо заколыхалось. Со всех сторон выскакивали люди и торопливо бежали к знамени. Улица закипела, а из толпы четко доносился голос Заломова:
— Мы сегодня подняли наше знамя, знамя борьбы за рабочее дело... Мы пойдем и заявим всему миру, что мы, рабочие, — хозяева своей жизни, хозяева своего труда. Мы сегодня сделаем первый шаг к светлому будущему, к социализму, где не будет рабов, где владыкой мира будет тот, кто трудится.
Знамя то поднималось выше, то опускалось. В его красных складках горели слова: «Долой самодержавие, да здравствует политическая свобода!»
Я смотрел на знамя и не верил своим глазам. Локтями пробивал себе дорогу к знамени, но, как в водовороте, меня закручивали и вытесняли вон.
— Труден путь наш, товарищи, —послышался голос Заломова. — Не розы, не лавры ожидают нас — страдания. Лаврами увенчает нас только будущее поколение — наша смена. И, кто боится этого трудного пути, тот пусть с нами не ходит. Пусть они сейчас же уходят из наших рядов. Пусть будет нас мало, но мы будем знать, что это ядро, крепкое, способное выдержать любой удар, и что эти люди все одухотворены идеей борьбы за рабочее дело. Да здравствует рабочий класс!
— Да здравствует социал-демократическая партия! — прозвучал сочный голос Яши.
— Долой самодержавие! — крикнул женский голос.
Толпа вдруг зашевелилась, закипела, и знамя поплыло в лазури майского дня. Кто-то кричал:
— Стройся в ряды!
Яша запел: