Нкрума остановился.
Он слушал ночь.
И слышал.
И понимал, что никогда не откажется… от дома, рода – быть может, но не от пустыни, голос которой звучал в его крови. Нкрума осторожно ступил, ставя ногу меж сплетением ветвей.
Шаг.
И еще один.
И замереть, позволив тончайшей поликристаллической ветви скользнуть по шкуре. Нкрума замер. И сердце привычно остановилось. Он затаил дыхание, начав про себя отсчет.
Один.
И ветвь треснула, выпустив чувствительные нити.
Два.
Они рассыпались по шкуре, которая остывала, как остывал окружающий Нкруму песок.
Три.
Щупы попробовали пробить шкуру, но та оказалась слишком плотной.
Четыре и пять.
Камень вспыхнул, пытаясь решить непосильную задачу. Живое или нет?
Живое должно быть сожрано.
Или хотя бы схвачено.
Ветвей стало больше… и щупы опутали Нкруму сетью, они прислушивались к малейшему звуку, пытаясь уловить эхо дыхания или стук сердца, что было вовсе не позволительно.
Десять и одиннадцать.
Отступили.
Они убирались медленно, иные вовсе рассыпались, чтобы стать частью почвы.
Сто двенадцать.
Легкие начинали гореть, а когда-то Нкрума был способен досчитать до двухсот, не испытывая никаких существенных неудобств.
Сто сорок пять.
Запасное сердце дрогнуло и застучало глухо, мелко. И основное запустилось, хотя и не сразу. До края полосы оставалось три шага, и Нкрума будет свободен.
Почти.
Пустыня пела.
Стремительно остывающие пески издавали высокие звуки, в которых Нкруме по-прежнему слышались голоса песчаных богов, которым поклонялись Древние. И в хор этот, в торжественное песнопение, столь заманчивое, что не один молодой круонец уже утратил разум и голову, поддавшись ему, примешивалась печаль.
Нкрума уже стар.
Не настолько, чтобы задуматься о последнем пути – и отец не думает, хотя старше Нкрумы втрое, но пустыня благоволит к молодым. А он… слух ослабел. И он едва не наступил на песчаного паука, выползшего, чтобы поймать пару прытких медянок.
Мелочь, но пустыня состоит из мелочей.
Голоса песчаников.
И тяжелый гул вархашша, вынырнувшего на поверхность, чтобы остудить раскалившуюся за день шкуру. Помнится, было время, когда Нкрума вышел на охоту и ночь провел на гребне скал, высматривая, не поднимется ли где-нибудь песчаный фонтан. И уже почти уверился, что ночь пройдет бесплодно, как вархашш вынырнул прямо у подножия скал. Нкрума помнил, каков он был: огромен, размером с десантный шлюп.
Его шкуру покрывали шрамы.
Его когти вошли в гранит, точно якоря. А в фасетчатых глазах отразились и скалы, и луны.
Вархашш выполз на скалы, и Нкрума испытал одновременно восторг и ужас: по сравнению с этим чудовищем, разменявшим не один десяток циклов и утянувшим в пески не один десяток охотников, он, Нкрума, был мал и слаб.
И костяное копье, взятое данью древней традиции, уже не казалось грозным оружием.
Вообще оружием.
Нкрума испытал даже трусливое желание отступить. Солгать утром, что не дождался… это со многими происходит, но потом… потом вархашш выдохнул высокий столб песка и открыл дыхальца. Он вывалил полупрозрачные студенистые жабры, спеша вобрать ту редкую влагу, которая появляется в пустыне на рассвете.
И серая поверхность на глазах набухала.
Вархашш прикрыл глаза. И защитные пластины головогруди раскрылись окончательно.
И тогда Нкрума ударил.
Он напал молча, потому что в горле пересохло от страха, а оба сердца остановились. Нкрума целил в серый шар центрального ганглия.
В голове мелькнуло, что реакцией вархашш обладает отменной.
А тупые зубы его способны перетереть камни.
Удар лапой дробит гранит, что уж о костях говорить, да и вовсе не дело это… глупость… недаром ночная охота официально запрещена. Слишком многие гибнут, пытаясь добыть шкуру вархашша.
Острие копья пронзило ганглий, и что-то лопнуло, обдав Нкруму вязкой слизью. Он же скатился по броне, стремясь оказаться как можно дальше от твари. Вархашш взвился.
Та охота была чудесной.
Тени Древнего города продавили песок. И Нкрума остановился, втянул ледяной воздух. Еще немного, и холод станет ощущаться, несмотря на плотную шкуру.
– Заставляешь ждать, – братец забрался на голову древней статуи.
Никакого уважения к истории.
Разлегся, лапы вытянул, хвостом перед носом твари неведомой машет – было в ней что-то от вархашша, правда, плоскомордого – и ухмыляется.
Довольный…
Подозрительно довольный.