— Выглядит великолепно, — разглядывал я тарелку. — Даже жалко такое есть.
Каору опустилась напротив, с грацией, которую не купишь за деньги — только через многочасовые тренировки этикета, и никак иначе.
— Для моего сына — только лучшее, — ответила она, и в этой фразе я услышал эхо чего-то большего, может быть, вины? Но за что?
Мы начали есть в тишине, нарушаемой лишь нежным звоном фарфора и палочек. Но в этом безмолвии что-то затаилось, может, тучи? Которые не мог предотвратить даже дом Кобаяси.
— Знаешь, — произнёс я, наблюдая, как свет свечей играет на её бледном, красивом лице, — всё это почти идеально.
Она остановилась, подняв на меня спокойный взгляд.
— Почти?
— Да, — я отложил палочки, чувствуя, как внутри нарастает напряжение, что преследовало меня с момента пробуждения. — Потому что всё это время я задавался вопросом: почему собственная мать избегает меня?
Что-то промелькнуло в её глазах — быстрое, как вспышка молнии, но такое же опасное.
— Ты ошибаешься, Казума.
— Правда? — я подался вперёд. — Тогда объясни мне. Объясни, почему все в этом доме ходят вокруг меня, как по минному полю. Почему каждый раз, когда я задаю вопрос о прошлом, люди отводят глаза. И ты за всё это время практически не появлялась.
Каору медленно опустила чашку. В тишине этот звук прозвучал как удар грома.
— Я хотела защитить тебя. Дать тебе время…
— Время? — я горько усмехнулся. — Время для чего, мама? Для того чтобы привыкнуть к пустоте внутри? Или к тому, что все вокруг знают обо мне больше, чем я сам?
Её губы сжались, подбирала слова:
— Время, чтобы ты почувствовал себя комфортно. Чтобы смог привыкнуть к этой жизни.
— Привыкнуть к тому, что я ничего не помню? Или к тому, что все вокруг молчат о том, что было раньше?
Она подняла взгляд, и в нём читалась боль, которую не спрячешь:
— Я хотела уберечь тебя, Казума.
— От чего? — мой голос стал тише. — От правды?
В саду повисла тишина, такая глубокая, что, казалось, свечи перестали трепетать на ветру.
Её пальцы скользили по краю чашки, будто пытаясь найти в этом монотонном движении спасение от моих слов.
— Мама, — я нахмурился сильнее. — Почему даже сейчас ты не можешь посмотреть мне в глаза? Мы настолько чужие друг другу?
Её взгляд поднялся на меня, но снова скользнул в сторону. Это молчание оказалось более красноречивым, чем слова.
— Знаешь, что странно? — мой голос стал тише, — Когда я пришёл в себя, ты даже не попыталась просто обнять меня. Не то чтобы мне это было нужно, но…
Я сделал паузу, чувствуя, как каждое слово царапает горло:
— Скажи мне правду. Насколько мы с тобой были близки до моей потери памяти?
Её плечи напряглись, как струны перед тем, как порваться. Подняла взгляд:
— Мы были близки, Казума, — и это прозвучал как эхо давно умершей правды.
— Не лги мне, — произнёс я почти шёпотом. — Не сейчас. Не когда внутри меня пустота размером с жизнь.
Она отвернулась, и в этом жесте было больше откровения, чем во всех её словах.
— Я просто давала тебе пространство, — её голос дрогнул. — Ты всегда был таким… самостоятельным. Даже ребёнком. И я не хотела вторгаться.
Горький смех сорвался с моих губ:
— Пространство? Так вот как ты это называешь? Эту пропасть между нами?
В саду стало так тихо, что можно было услышать шелест листьев.
Внутри, наконец, выстраивался ясный узор.
— Мама, — произнёс я с особым тоном, который заставляет людей слушать. — Я многого не помню. Но я вижу. Вижу всё, что вы так старательно пытаетесь спрятать за идеальными улыбками. И даже больше, чем ты думаешь.
Её чёрные глаза расширились, но не произнесла ни слова, позволяя мне продолжить.
— Я вижу деда, — продолжил я, каждое слово ложилось между нами как камень в фундамент правды. — Его изысканную игру. Попытки удержать меня здесь. Красивыми служанками, которыми, будь они чуть менее дисциплинированны, я бы уже начал злоупотреблять. Невестами, что были представлены как на витрине, словно я могу просто выбрать одну и забыть обо всём. Корпорацией, где он подталкивает меня к ответственности, будто я уже взял на себя роль лидера.
Мама сидела неподвижно, как статуя, но я видел, как дрожат её пальцы на краю стола.
— А отец… — мой голос на мгновение стал мягче. — Его взгляд в больничной палате я не забуду, даже если снова потеряю память. Он смотрел на меня так, будто хотел рассказать целую жизнь, но не мог произнести ни слова. А потом исчез — не потому что бросил, нет. Он единственный, кто дал мне настоящую свободу. Думаю, он хотел, чтобы я сам во всём разобрался. Словно верил в меня больше, чем в самого себя.