И в один прекрасный день произошел эпизод, оставшийся в памяти на всю жизнь. Я репетиро¬вал “Севильского цирюльника”, и Рина пришла меня послушать. Маэстро Маркантони требовал, чтобы я умерил голос, и чем больше он требовал, тем больше Рина выказывала молчаливые приз¬наки несогласия. Вдруг она подбежала к дирижер¬скому пульту и сорвала с него партитуру с кри¬ком: “Маэстро, вы что, оглохли? Неужели вы не слышите, что этот репертуар и эта манера пения непригодны для голоса Марио?!”
Последовала небольшая паника. Маэстро вполне мог бы подать на меня докладную в ху-дожественное руководство театра, но он не стал этого делать, а лишь продолжил свои экспери¬менты со мной. Однако Рина явно ошеломила его, и он позволил мне взять в качестве отчетном работы ‘Травиату” вместо “Севильского”.
Но и “Травиата” не помогла. Рима слушала меня из партера и по окончании поднялась на сце¬ну совершенно убитая. “Марио, — сказала она, — тебя не слышно”.
Как бы то ни было, меня перевели на сле¬дующий курс со стипендией — тысяча лир в ме-сяц (это были деньги 1937 года). Рину же за ее бунтарство лишили стипендии на целый год. Я вернулся в Пезаро обессиленный, убежденный, что моему будущему оперного певца нанесен не¬поправимый ущерб, и целое лето напролет зани¬мался самостоятельно, не имея духу зайти к маэ¬стро Мелокки. Случилось в точности все, о чем он меня предупреждал и от чего напрасно пытал¬ся уберечь. Я ограничился упражнениями и даже поверил, что мои возможности восстанавливают¬ся. Но в конце следующей зимы слег с сильней¬шим бронхитом, который окончательно добил мои связки. По возвращении на курс меня как певца больше не существовало, и я потерял пра¬во посещать занятия. В академию Санта-Чечилия я записался лишь для того, чтобы отсрочить воен¬ную службу до двадцатипятилетнего возраста, но без всяких перспектив и в полном смятении духа.
И вновь Рина поспешила мне на помощь, К тому времени она вернулась домой в Тревиэо и возобновила занятия в Милане со своей препода¬вательницей Джаннииой Русс, примадонной нача¬ла века, выступавшей некогда с репертуаром (главным образом “Норма”), который впослед¬ствии стал репертуаром Каллас. Вместе с моим отцом Рина отправилась в Рим и была рядом с ним, когда тот в дирекции театра заявил: “Сегод-
ня вы не верите в моего сына. Но я вам обещаю, что он еще появится в этом театре, и через глав¬ную дверь!”
Рина с моим отцом верили в меня больше, нежели я сам. Они были убеждены в том, что подтвердил однажды ларинголог Беллусси: у ме¬ня чуть ли не басовые связки. Как мог я петь те¬нором, остается до сих пор загадкой, которая ждет своего разрешения. Видимо, сыграли свою роль и воля, и повышенное внимание к вокаль¬ной технике. Теперь, по прошествии многих лет, ошибка директора наших курсов усовершенство¬вания Маркантони уже не представляется мне слишком большой. Мое миниатюрное телосложе-ние — я весил тогда пятьдесят девять килограм¬мов — заставляло его думать, что я не справлюсь со своим большим голосом.
В начале 1938 года я возвратился в Пезаро. С чего начать - не знал. Казалось, все неожиданно рухнуло после того, как впереди едва забрезжил успех. Голоса оставалось так немного, что его не хватало даже на “Любовный напиток”, э упраж¬нения ни к чему не приводили. Рина часто приезжа¬ла ко мне в Пезаро. Мужества и энергии в преодо¬лении трудностей ей было не занимать. Она ста¬ла уговаривать меня вновь обратиться к Мелок-ки. Это казалось совершенно невозможным. Однако, победив нерешительность, я упросил его взять меня к себе. А упросить его оказалось не¬легко. Мелокки в каком-то смысле чувствовал себя обманутым. Он всегда выражал большой скептицизм по поводу моих римских приключе¬ний, и поворот событий доказал его правоту. Но в конце концов он согласился и на протяжении нескольких месяцев терпеливо проходил со мной особые вокализы и технику их исполнения. За¬тем меня призвали в армию. Мелокки снабдил меня всевозможными советами о том, как под¬держивать себя в приемлемой форме, но предо¬стерег: в третий раз почти наверняка мое горло будет навсегда потеряно для бельканто.
Меня направили в Милан, в третью ав¬томобильную часть. На мою удачу, ею командо¬вал полковник Джино Нинки, брат Аннибале и Карло, двух актеров театра и кино, в то время находившихся на вершине славы. Да и сам пол¬ковник обладал артистическим темпераментом. Он весьма радушно встретил меня и предоставил свободное время для занятий. А у Рины с отцом произошел из-за меня конфликт. Капитану Филип¬пики ни с того ни с сего показалось, что молодой человек с неопределенным будущим — не лучшая партия для его дочери, В их доме разыгралась ссора. Филиппики прислал мне в Милан заказное письмо с уведомлением о вручении. В письме бы¬ло категорическое требование положить конец нашим встречам с Риной. Он и от дочери потре¬бовал клятвы перед церковным алтарем, что ее отношения со мной будут прерваны. Рина ответи¬ла, что и не подумает делать это, собрала чемо¬дан и ушла из дома. Капитан Филиппики, продол¬жая разыгрывать из себя сурового настоящего мужчину, умеющего терпеть поражение, лично проводил дочь на вокзал и дождался, когда та ся¬дет в миланский поезд.
Рина обосновалась в Милане на улице Аркимеде. Пройдут три года, прежде чем ее отец ре¬шит “простить” свою дочь. А пока что ради за¬работка она занималась шитьем и пела. Труди¬лась она молодцом и зарабатывала достаточно, чтобы помогать и мне, получавшему в тот пери¬од лишь скудные армейские гроши. Мы пережи¬ли чудесные мгновения счастья на ее чердаке, где Рина готовила фантастические закуски. Словом, тянули кое-как. Помню, за двадцать пять лир в месяц мы пользовались фортепиано в гостиной одной еврейской семьи. Там тоже было нелегко с ресурсами. Чтобы как-то прожить, они не толь¬ко предоставляли в аренду свой инструмент, но и торговали статуэтками, а также склеивали ты¬сячи пакетиков для карамели. Классическая сдельная работа: каждая тысяча пакетиков при¬носила им восемь лир, более чем скромную сум¬му даже по деньгам 1938 года. Бывало, мы тоже садились вместе с ними клеить пакетики, когда заказов у Рины оказывалось недостаточно.
Все это время я не прекращал заниматься упражнениями, которые назначил мне маэстро Мелокки. И как-то раз у меня возникло ощуще¬ние, что я близок к хорошему результату. Я ре¬петировал “Импровизацию” из “Андре Шенье”, когда, взяв чистое “фа” во фразе “Вам незна¬кома любовь”, почувствовал, как податлива моя гортань и как послушно она опускается перед “си-бемоль”. Мне удалось-таки переучить мышцы голосовых связок. Горло приобрело прежнюю эластичность и вновь готово было вы¬держивать без видимых усилий те самые сложные фразы, которые принесут мне столько успеха как тенору в профессиональной жизни.
Вновь я приобрел свой героический голос, но он по-прежнему настолько контрастировал с моим телосложением, что импресарио, к кото¬рым я обращался с просьбой о прослушивании, выражали крайний скептицизм. К тому же мой эмоционально насыщенный способ пения отли¬чался от того, какой нравился публике, в стиле Беньямино Джильи. Все же нам с Риной уда¬лось получить работу в местном клубе на не¬больших субботних и воскресных концертах. В этой не слишком вдохновляющей среде я снискал, однако, большой успех. Спустя несколь¬ко недель на афишах клуба стала появляться надпись: “Известный тенор”. Чепуха, конечно, но у меня прибавилось уверенности в себе. Добран судьба дала мне способность прислушиваться не только к печалям, но и к радостям жизни.
Какими теплыми были эти холодные миланские зимы! Теплыми и полными человеческой щедрости и симпатии. Зал клуба неизменно ломился от рабочих и служащих. Там на невысоких подмостках стояло фортепиано и мог высту¬пать каждый желающий. На столы подавали ви¬но, сосиски, хлеб. Этот клуб подарил мне курс “восстановительного лечения”. Я пел в своей военной форме, и по окончании выступления мой голос тонул в шквале аплодисментов. “Давай к нам, солдат!” — кричали отовсюду и спорили, ко¬му угостить меня стаканчиком “Барберы”. Ну и, конечно, были еще пятьдесят лир, которые вы¬плачивались за каждое такое выступление. И ког¬да после концерта мы с Риной шли по мокрым зимним улицам, нам казалось, что у нас есть свой маленький оазис счастья.