И Борн спрашивает: «На что надеяться?.. »
«Единственное, что может спасти нас, — это старая мечта человечества: всеобщий мир и всемирная организация. Это считалось недостижимым, утопическим. Считалось, что природа человеческая неизменна и поэтому войны всегда были и всегда будут.
Сегодня это больше неприемлемо. Всеобщий мир в мире, который стал меньше, больше не утопия, а необходимость, условие выживания человеческого рода...
Наша надежда зиждется на союзе двух духовных сил: это нравственное сознание неприемлемости войны, выродившейся в массовое убийство беззащитных, и рациональное знание несовместимости ведения войны с помощью современных технических средств уничтожения с возможностью выживания человеческого рода».
Макс Борн заканчивает восклицанием: «Но мы должны надеяться!» Он сравнивает два вида надежды: в одном случае она не оказывает влияния на то, на что люди надеются (как, например, надежда на хорошую погоду), в другом случае сама надежда является «движущей силой» (в условиях сосуществования людей, и особенно в политике). Ибо он убеждён, что, «только если у нас есть надежда, мы действуем так, чтобы приблизить её исполнение». И конечно, «мы не должны знать усталости в борьбе с аморальностью и безрассудством, которые сегодня все ещё правят миром».
Когда мы читаем эти очерки, мы тоже исполняемся надежды оттого, что столь мудрый и глубоко мыслящий человек напомнил нам о коренных вопросах нравственности и поднял в защиту гуманности свой могучий голос, подкрепленный силой своего авторитета и научного престижа.
Бернард Коэн, профессор истории науки Гарвардского университета
Часть 1
Глава 1. Как я стал физиком
Я родился в 1882 году в Бреслау[2], столице прусской провинции Силезии. Отец преподавал в университете анатомию, но больше всего его интересовали исследования в области эмбриологии и механизмы эволюции. Я рос в культурной семье, в атмосфере глубоких научных интересов. Ещё совсем юные, мы с сестрой зачастили в отцовскую лабораторию, заставленную приборами, микроскопами, микротомами и другими интересными вещами. Позднее мне разрешили присутствовать на дискуссиях отца с его учёными друзьями; некоторые из них приобрели известность, например Пауль Эрлих, открывший сальварсан и заложивший основы химиотерапии, Альберт Нейссер, дерматолог, открывший гонококк и другие микроорганизмы.
Мать умерла, когда я был ребёнком, а отец умер незадолго до того, как я окончил школу; последние два года он тяжело болел, но не переставал работать. Его последние исследования были связаны с corpus luteum[3], и мой сын-биолог (названный по деду Густавом) говорил мне, что эта работа предвосхитила важные современные исследования в области половых гормонов.
Школа, в которой я учился, была типичной немецкой гимназией, где главными предметами были латынь, греческий и математика. Ни один из них меня особенно не интересовал, но мне нравилось читать Гомера, и я всё ещё помню наизусть немало строк из «Одиссеи».
В старших классах математик Машке был не только блестящим преподавателем и искусным экспериментатором, но и очень милым человеком. Он преподавал также физику и химию — всего два часа в неделю, — и я заразился его энтузиазмом. В ту пору стали известны опыты Маркони по радиосвязи, и Машке повторил их в своей лаборатории, а его ассистентами были я и ещё один мальчик. Когда нам удалось передать сигнал из одной комнаты в другую, он попросил меня пригласить директора, доктора Эккарда, чтобы показать ему это чудо, и я до сих пор помню наше разочарование, когда мы увидели, что этот учёный-гуманитарий остался совершенно безучастным — на него это не произвело ни малейшего впечатления.
Перед своей кончиной отец советовал мне не сразу выбирать специальность, а посещать сначала лекции в университете по различным дисциплинам и затем через год принять окончательное решение. Таким образом, я изучал не только математику и другие точные науки, но и философию, историю искусства и иные предметы. Вначале меня более всего привлекала астрономия. Более подробно я рассказал о своих астрономических увлечениях в журнале «Vistas in Astronomy» (т. I, Лондон, 1955, стр. 41). Статья затем вошла в мою книгу «Физика в жизни моего поколения»[4]. Но обсерватория была плохо оборудована, мы ничего не слышали об астрофизике, звёздах и туманностях, а имели дело только с эфемеридами планет и бесконечными вычислениями. Скоро мне это надоело. Тогда я сосредоточился на математике и получил в этой области вполне солидную подготовку. Я благодарен профессору Розансу за его введение в линейную алгебру, научившему меня пользоваться матричным исчислением, которое оказалось весьма ценным инструментом в моих собственных исследованиях.