— Как же подождут! Ведь до некоторых только к вечеру дойдет очередь, а время страдное.
— Иначе никак невозможно. Коли не собрать их с утра, разбредутся, а потом ищи их по полям. Мороки не оберешься.
И вот оторванные от работы, голодные люди, неведомо для чего созванные неведомым начальством, покорно ждут моего опроса иногда с четырех часов утра до семи-восьми вечера.
Приказываю деревенному впустить в избу домохозяев очередной деревни. Входят один за другим бородатые мужики, снимают шапки, крестятся на образа и отвешивают мне низкие поклоны.
— Садитесь, старики (стариками полагалось звать всех домохозяев, независимо от их возраста).
— Ничего, и постоять можем.
— Садитесь, садитесь, долго спрашивать вас буду.
Мужики долго церемонятся, но наконец несколько человек садится, а остальные продолжают стоять…
Все это повторялось с неукоснительной точностью в каждой деревне, в которой мне приходилось вести опрос. Я заранее знал все жесты, ужимки, все слова, которые услышу. Порой даже жутко становилось от этого отсутствия живых индивидуальностей. В других местностях России, где мне приходилось работать, среди крестьян я встречал ярких людей, с которыми беседовал на различные темы. Здесь же, в Холмском и Торопецком уездах, эти серые, убогие мужики были точно все на одну колодку. Нивелированные своей дикостью и поголовной неграмотностью, они вдобавок еще искусственно в разговорах с неведомым начальством прятали свои мысли и чувства, прикрывая их стереотипными словами и жестами.
Вот и теперь, разбирая свои бланки перед опросом, я заранее знаю то, что услышу.
Один из усевшихся на лавку мужиков обиняком заводит разговор:
— Ох ты, Господи, — обращается он в пространство, — что же это будет-то!..
Так как вопрос обращен не ко мне, то я молчу.
Другой в том же тоне и тоже в пространство произносит:
— Все пишут, пишут, а к чему — неизвестно.
— Им-то известно, — уныло говорит кто-то из задних рядов.
Я понимаю, куда клонятся эти разговоры, но продолжаю молчать.
— Господи!.. — Следует длительная пауза.
— А скажите, боярин, к чему это вы ездите и списываете нас? — наконец обращается ко мне прямо кто-то из толпы.
Когда-то я пытался разъяснять крестьянам смысл статистического обследования, но убедился, что они мне все равно не верят, а потому отвечаю лаконически:
— Для сведениев. (Эта безграмотная и нелепая формула иногда помогала отделаться от назойливых расспросов).
После минуты молчания тот же смельчак решается уже прямо взять быка за рога.
— А у нас толкуют, что это насчет поравнения земли. Потому утеснение большое. Опять же душ новых народилось сколько, а земли на них нема. Вот мужики и смекают, быдто время пришло и что вы от царя присланы по этому, значит, делу.
В избе становится тихо от напряженного волнения. Все мужики смотрят на меня в упор и ждут ответа, затаив дыхание.
— Никакого поравнения не будет, — заявляю я, но вижу по лицам, что это мое категорическое отрицание еще больше укрепляет их веру в мою миссию. Вижу, как они многозначительно перемигиваются между собой: «Ишь ты, не выманишь из него. Видно, так приказано, чтобы разговора лишнего не было».
Начинаю подворную перепись. По очереди спрашиваю каждого домохозяина о семейном составе, количестве скота, посевах, аренде и пр.
Проходит вереница серых людей без фамилий и прозвищ. Все Ивановы, Петровы, Сидоровы. Перепись идет быстро, но иногда происходят недоразумения.
— Как зовут?
— Водянист (так называли Венедиктов).
— Отчество?
— Петров.
Моего собеседника прерывает его сосед:
— Какой те Петров, чего дурака валяешь. Богданов он, пиши — Богданов.
— Ну, Богданов так Богданов, — скромно соглашается опрашиваемый…
В Псковской губернии обыкновенно всех незаконных детей называли Богдановыми (Богом данные). Так как в результате нашей переписи крестьяне ожидали прирезки земли, как юридического акта, исходящего свыше на основании неведомого им закона, то на всякий случай незаконные сыновья старались себя вписать в наши карточки законными, а соседи, боясь их конкуренции, обязательно восстанавливали истину. Иногда на этой почве возникали бурные споры. Спорили о том, при каких обстоятельствах родился сорок лет тому назад стоявший передо мной бородатый мужик от матери-солдатки, — при жизни солдата или после его смерти. Если при жизни, то можно ли считать его законным и писать Петровым, или он должен числиться Богдановым, и т. п.
— Сколько лошадей? — прерываю я эти споры.