Слащев, весь какой-то грязный, помятый и немытый, привстал с дивана, поздоровался со мной и задвинул плотно дверь в коридор.
— Я прошу вас быть со мной совершенно откровенным, — начал он, когда мы уселись друг против друга на диванах, выметая из-под себя ореховую скорлупу. — Ваша откровенность не будет иметь никаких плохих последствий и все, сказанное вами, останется между нами.
Он говорил со мной тоном милостивого монарха, подбодряющего ошеломленного его величием подданного. Эта мысль невольно заставила меня улыбнуться.
— Что вы, Бог с вами, генерал, — ответил я добродушно, — я привык всегда откровенно высказывать свои мысли и никаких тайн из них делать не намерен.
Увидав перед собой вместо робкого подданного добродушного дядюшку, Слащев сразу перешел на более простой разговорный тон и спросил:
— Скажите, пожалуйста, что это за разговоры происходят у вас в Думе? В чем дело?
Я рассказал ему содержание моего доклада и стал объяснять причины, побудившие меня с ним выступить.
Слащев, старавшийся вначале слушать меня внимательно, под конец заскучал и видимо был рад, когда я кончил свою лекцию.
— Значит, это у вас не сепаратизм?
— Нет.
— Ну хорошо, я удовлетворен. А скажите, я слышал, что у вас решили какой-то совдеп устроить. Верно это?
Я рассказал о постановлении губернского избирательного съезда.
— Ну, как же вы считаете, нужно мне узаконить существование этого учреждения?
— Избави Бог.
— Значит, разогнать.
— И этого не нужно. Учреждение это мертворожденное и умрет собственной смертью. Если вы его будете разгонять, то только заведете у себя смуту в тылу, ненужную и вредную.
— Хорошо, будь по-вашему.
Слащев задумался и вдруг, весело подмигнув мне, спросил:
— А что бы вы сказали, если бы я приехал к вам на заседание этого совдепа?
— Что же, отлично, приезжайте, и вы убедитесь сами, что я вам дал хороший совет.
Затем мы условились, что я переговорю с членами комитета (кажется, это учреждение назвало себя комитетом), и если они не будут возражать против присутствия Слащева на ближайшем заседании, то извещу его телеграммой.
Прощались мы приятелями.
Провожая меня к выходу, он весело обратился ко мне:
— А знаете, я везу с собой шесть большевичков.
— Каких большевиков?
— А видите ли, в Севастополе сейчас неспокойно. Идет сильная агитация и подготовляется забастовка. Вы понимаете, что положение на фронте очень серьезно и малейшие волнения в тылу могут погубить все дело обороны Крыма. Вот я и решил арестовать главных севастопольских смутьянов, которых мне там указали. Теперь я их везу с собой на фронт.
— Зачем вы их везете?
Слащев засмеялся и, почуяв в моем вопросе тревогу, ответил:
— Вы думаете, что я их расстреляю? Вот и ошибаетесь. Я просто велю их вывести за линию наших позиций и там отпущу на все четыре стороны. Если они находят, что большевики лучше нас, пусть себе у них и живут, а нас освободят от своего присутствия.
Я понимал, что значило «вывести за линию позиций». Такие случаи уже бывали: людей действительно выводили за линию позиций, но там вдогонку им пускались пули.
Понятно, что тревога моя от таких успокоений не рассеялась.
— Кто же эти шесть человек, которых вы везете?
Слащев мне назвал шесть имен, из которых два мне были хорошо известны. Это были лидеры местных меньшевиков: один — мой давнишний приятель В. А. Могилевский, бывший севастопольский городской голова, другой — член городской управы Пивоваров.
Стараясь не показать волнения, которое я испытал, узнав о страшной опасности, грозившей им, я спросил Слащева, видел ли он тех людей, которых он везет в своем поезде, и, получив отрицательный ответ, сказал: