Впрочем, дальнейшее развитие событий от меня, как я теперь понимаю, уже не зависело.
Дальнейшее
Дальнейшее понятно. Перевод нашел двух-трех-четырех читателей. А вслед за тем и награда, как в то время любили писать газеты, нашла героя. Понемногу ко мне стали стекаться английские тексты Набокова. Их приносили друзья, прочитавшие первый, потом второй, потом третий перевод. Происходили они — книги, не друзья — из самых разных источников. Скажем, учился в МГУ иранский или алжирский студент, то ли физик, то ли математик. Поскольку книги научного содержания были тогда в нашей стране удивительно дешевы, он собирал их, обменивая на привозимый из-за бугра ходовой книжный товар. От него я получил через общего знакомого “Bend Sinister” и “Nabokov’s Dozen”, отдав взамен три или четыре тома “Таблиц трансцендентных функций”. “The Real Life of Sebastian Knight” сыскался на полке у друзей моего друга. “Pale Fire” достался от человека с биофака МГУ, который неожиданно для себя оказался сыном американского подданного и, следовательно, американским гражданином, и радостно отваливал в США. “Аду” я получил (с увещеванием ни в коем случае ее не переводить) от одного меломана неправильной сексуальной ориентации. Откуда взялся “Look at the Harlequins!”, теперь уж и не упомню. “Transparent Things” подарила мне дачная подружка жены, перебравшаяся в Канаду, но летом как ни в чем не бывало выезжавшая оттуда на подмосковную дачу.
Сказавши “а”, надлежало произнести и прочие буквы. И я, переведя для разминки сборник рассказов “Дюжина Набокова” (отвратительно, кстати сказать, переведя), взялся за “Bend Sinister”. Теперь у меня уже был фразеологический словарь, а Лялька дала мне на подержание двухтомный словарь Гальперина с дарственной надписью автора — ей, Ляльке, конечно, а не мне. За “Под знаком незаконнорожденных” последовал “Себастьян Найт”, поначалу показавшийся мне слишком сухим, но потом отчего-то начавший звучать в душе подобием тихого напева. Переводя его, я еще занимался понемногу поэмой из “Бледного пламени”. Это, впрочем, отдельная история, требующая и отдельной главы. Но сначала следует рассказать о творческом кризисе и еще кое о чем.
Творческий кризис и как с ним бороться
Не знаю, как других, а меня завершение каждого перевода приводило тогда в странное состояние — меня словно надували пустым воздухом. После “Пнина” я вообще отчасти сошел с ума — дня три или четыре меня обуревали необычайно яркие и точные, но совершенно беспорядочные в отношении хронологическом воспоминания едва ли не обо всем, что со мной когда-либо происходило. Я почти не спал. На работу, помнится, тоже не ходил — в отпуску был, что ли. Спиртное не помогало, возможно, потому, что количества я потреблял недостаточные — на достаточные же попросту не хватало средств. В конце концов я решил, что, раз во мне проснулся такой гений памяти, следует приспособить его к доброму делу — сесть и написать воспоминания о пережитом. Решение оказалось благодетельным. Промучавшись три часа, я написал столько же страниц и с удовлетворением обнаружил, что память у меня не то чтобы отшибло напрочь, но как рукой сняло — это точно.
Однако настоящий, доброкачественный творческий кризис навалился на меня по окончании третьего перевода — “Подлинной жизни Себастьяна Найта”. Все случилось по писаньям — мне стало казаться, что занимаюсь я ерундой, ничего моя самодеятельность не стоит, в чем легко убедиться, пробежав несколько русских страниц переводимого автора (а я, надо сказать, закончив перевод, давал ему отлежаться с месяц и во все это время читал Набокова русского в поисках сходных мотивов, тем и нужных мне оборотов, после чего, надышавшись, начинал перевод редактировать). Да, так о кризисе: друзья и знакомые, конечно, хвалят мной содеянное, но ведь не раззнакомливаться же им со мной — сочувствуют сироте, вот и хвалят. Их это характеризует, разумеется, с лучшей стороны, да мне-то с того не легче. Любого графомана кто-нибудь да хвалит. В общем, надо попытаться получить мнение независимого эксперта. Вопрос в том, где его, эксперта, взять.