— Прекрасно! Вы можете начать завтра вечером, а я выпущу специальный анонс.
Он обязался платить мне пятьдесят долларов за неделю и оказался достаточно любезным, дав их мне авансом.
Я имела в этом крытом саду большой успех, выступая под вымышленной фамилией. Все это внушало мне отвращение, и когда в конце недели директор предложил мне продолжить ангажемент либо даже совершить турне, я отказалась. Мы были спасены от голодной смерти, и я не желала дольше забавлять публику тем, что противоречило моим идеалам. Это был первый и последний раз, когда я так поступила.
Считаю, что это лето было одним из самых горестных эпизодов в моей жизни, и с тех пор каждый раз, когда я оказывалась в Чикаго, вид улиц вызывал во мне болезненное ощущение голода.
В течение всех этих ужасных испытаний моя мужественная мать ни разу не намекнула мне, что нам следовало бы вернуться домой.
Однажды кто-то дал мне рекомендательную карточку к некой журналистке по фамилии Амбер, которая была помощником редактора одной из больших чикагских газет. Я пошла на встречу с нею. Это была высокая, сухощавая женщина, приблизительно пятидесяти пяти лет, с рыжими волосами. Я изложила ей свои идеи о танце. Выслушав меня очень любезно, она пригласила прийти вместе с матерью в «Богему», где, по ее словам, можно встретиться с артистами и литераторами.
Мы пошли в клуб в тот же вечер. Он находился на самом верху высокого здания и состоял из нескольких неукрашенных комнат, уставленных столами и стульями и переполненных самыми необычайными людьми, каких я когда-либо встречала. Среди них была Амбер, выкрикивающая голосом, похожим на мужской:
— Собирайтесь, добрые богемцы! Собирайтесь, добрые богемцы!
И всякий раз, когда она призывала богемцев к сбору, они подымали пивные кружки и отвечали рукоплесканиями и песнями.
Посреди всего этого я выступила со своим танцем. Богемцы оказались в тупике. Они не знали, как его понимать. Но, несмотря на это, решили, что я славная девушка, и пригласили меня приходить каждый вечер на их собрания.
Богемцы представляли собой удивительнейшую группу людей — поэтов, артистов и актеров всех национальностей. Их, казалось, объединяла лишь одна общая черта: все они не имели ни единого цента. И я подозреваю, что многим из богемцев, как и нам самим, совершенно нечего было бы есть, если бы не сандвичи и пиво, которые они находили в клубе, доставленные главным образом благодаря великодушию Амбер.
Между богемцами был один поляк по фамилии Мироцкий. Ему было лет сорок пять, у него была копна рыжих курчавых волос, рыжая борода и проницательные голубые глаза… Он по большей части сидел в углу, курил трубку и со слегка иронической улыбкой глядел на «дивертисменты» богемцев. Но один он из всей толпы, перед которой я танцевала в те дни, понимал мои танцы и мое творчество. Он тоже был очень беден и все же часто приглашал меня с матерью пойти в какой-нибудь ресторанчик пообедать либо отвозил нас в фаэтоне за город, где мы завтракали в лесу.
Мироцкий был очень странным человеком. Будучи поэтом и художником, он пытался зарабатывать себе на жизнь, занимаясь какими-то делами в Чикаго, но никогда не мог справиться с ними и почти умирал здесь с голоду.
Я была тогда слишком молодой, чтобы понять его трагедию или его любовь. Мое представление о жизни было чисто лирическим и романтическим.
Прошло много времени, прежде чем я узнала о той страсти, которую я внушала Мироцкому. Этот человек, уже солидного возраста, влюбился бешено, безумно в наивную невинную девочку, какой я тогда была. Моя мать, очевидно, ничего не подозревала и не мешала нам подолгу оставаться наедине. Свидания и долгие прогулки по лесу оказали свое психическое воздействие. Когда наконец он не смог дольше противиться искушению поцеловать меня и попросил меня выйти за него замуж, я верила, что он окажется единственной великой любовью в моей жизни.
Но лето приходило к концу, а у нас совершенно не было капиталов. Я решила, что в Чикаго надеяться более не на что и мы должны уехать в Нью-Йорк. Но как? Как-то я прочла в газете, что великий Августин Дэли со своей труппой и Адой Реган в качестве примадонны находятся в городе. Я решила, что должна встретиться с этим великим человеком, который имел репутацию самого горячего приверженца искусства и эстетики среди театральных директоров Америки. Я простаивала многие дни и вечера у артистического хода, многократно прося передать Августину Дэли о моей просьбе принять меня. Отвечали, что он слишком занят, и рекомендовали обратиться к его помощнику. Но последнее я отвергала, настаивая на том, что должна видеть самого Августина Дэли по очень важному делу. Наконец как-то вечером, в сумерки, я предстала перед лицом монарха. Августин Дэли был замечательно красивым мужчиной, но при виде незнакомых людей он умел напускать на свое лицо свирепейшее выражение. Я была напугана, но набралась мужества и произнесла длинную и необыкновенную речь.