Моё – Ей

Константин Дмитриевич Бальмонт Моё – Ей

Моё – Ей

Россия

Моя твердыня

Вседневность Солнца – моя твердыня.
Настанет утро, оно взойдет.
Так было древле. Так будет ныне.
И тьме, и свету сужден черед.
  Вперед уходят все сочетанья,
  Хотя по кругу идет узор.
  Что было, было. Тут нет гаданья.
  Что будет, будет. Бесплоден спор.
От гор высоких – густые тени.
Из гроз сгущенных – повторный гром.
Но есть исход нам из всех сцеплений.
Есть быль, давно ей был нужен – слом.
  Узлом давнишним себя не мучай.
  Свой парус емкий – с ветрами ставь.
  И против ветра. И бейся с тучей.
  Не бойся вала. Спасайся вплавь.
Ты – явь, не греза. Свой облик помни.
Ты – слиток света. Умам – звено.
Хотя б в глубокой каменоломне,
Но взять свой мрамор тебе дано.
  Давно мученья. Еще минута.
  Еще минута. Как больно мне.
  Но срок короче. Слабеет пута.
  Твердыня ночи сгорит в огне.
На дне чистилищ мы, погибая,
Не погибаем, пока – хотим.
Душа провидит, как та слепая,
Что оком духа пронзила дым.
  К златым есть далям в душе оконце.
  Нас голубая помчит река.
  Я сгусток света. Я слиток Солнца.
  Моя твердыня во мне крепка.

Она

В мгновенной прорези зарниц,
В крыле перелетевшей птицы,
В чуть слышном шелесте страницы,
В немом лице, склоненном ниц.

  В глазке лазурном незабудки,
  В веселом всклике ямщика,
  Когда качель саней легка
  На свеже-белом первопутке, –

В мерцаньи восковой свечи,
Зажженной трепетной рукою,
В простых словах «Христос с тобою»,
Струящих кроткие лучи, –

  В глухой ночи, в зеленоватом
  Рассвете, истончившем мрак,
  И в петухах, понявших знак,
  Чтоб перепеться перекатом, –

В лесах, где папоротник, взвив
Свой веер, манит к тайне клада, –
Она одна, другой не надо,
Лишь ей, Жар-Птицей, дух мой жив.

  И все пройдя пути морские,
  И все земные царства дней,
  Я слова не найду нежней,
  Чем имя звучное, Россия.

Моё – Ей

Приветствую тебя, старинный крепкий стих,
Не мною созданный, но мною расцвеченный,
Весь переплавленный огнем души влюбленной,
Обрызганный росой и пеной волн морских.

Ты в россыпи цветов горишь, внезапно тих,
Мгновенно мчишься вдаль метелью разъяренной,
И снова всходишь в высь размерною колонной,
Полдневный обелиск, псалом сердец людских.

Ты полон прихотей лесного аромата,
Весенних щебетов и сговора зарниц.
Мной пересозданный, ты весь из крыльев птиц.

И рифма, завязь грез, в тебе рукой не смята.
От Фета к Пушкину сверкни путем возврата
И брызни вдаль дорогой огневиц.

Я видел много чаровниц,
Со мной гадавших о грядущем.
Я по густым скитался кущам.
Взглянул на много чуждых лиц
В глуши неведомых станиц.

Смотря украдкой из бойниц,
В боях участвовал я разных.
Я медлил в россыпях алмазных.
Я с тем же сердцем падал ниц
В огнях враждующих божниц.

Я слушал шепоты черниц,
Уважил все чужие храмы.
Все голубые фимиамы.
И птицей, выше верениц,
Рассек преграды всех границ.

Но, слыша острый свист синиц,
Всегда лечу душой в родное.
Я вновь не в осени, а в зное,
И внемлю песне молодиц
Над мглой серебряных криниц.

Как мертвый, восстающий из гробниц,
Познавший власть явиться не скелетом,
А юношей, и в плоть, и в кровь одетым,
Мечтающим о пламенях девиц, –

Как клекот потревоженных орлиц,
Пророчеством вскипевший непропетым, –
Как быстрый конь, бегущий белым светом
За табуном горячих кобылиц, –

Я знаю, что таинственная дверца
Из смерти в жизнь, из тьмы до бытия,
Есть правда растворившегося Я.

Поняв, что верно в лике иноверца,
Пронзить свое пылающее сердце.
Вскричать, чужую боль приняв: «Моя!»

Игрою тонкого тканья
В чужие я вникаю души.
И боль в моей душе все глуше,
А радость – влажный звон ручья.
Власть претворения – моя.

Ползет ли предо мной змея,
Я пеньем ворожу над нею
И в колдованьи цепенею.
Свою отраву затая,
Она как тень. Она моя.