Еще были мысли, похожие на мокриц, какие-то постоянные, жили они не суетясь, постоянные, но не очень важные. Ничего другого он не ощутил, так что сегодня у него были мысли только этих трех типов. Он подумал и о том, как выглядит сама эта мысль, которую он сейчас развивал, и она показалась ему крупноячеистой сеткой, стоящей в одном из углов этой сырости. То есть была уже четвертым типом. К сожалению, достоверность этих ощущений было невозможно проверить. Мало того, ему показалось, что внутри мозга пахло примерно как в рыбном отделе гастронома. Это уж точно было домыслом, тем более, что внутричерепная смазка показалась ему схожей с женской, что было уже просто антинаучно. Видимо, он еще не проснулся.
Днем, разумеется, на «Смоленскую» заехать не получилось, поехал вечером, не зная до которого часа лавка работает. Разумеется, в десять вечера, когда он там оказался, она уже не работала.
В окрестностях «Смоленской» обыкновенно болтаются бомжи, а также панки-шпана, выпрашивающая у всех подряд деньги, находясь в смутном состоянии юного и, как правило, провинциального рассудка. Это из-за близости к Арбату: у них там вечный променад, а к позднему вечеру они идут в подземный переход возле кинотеатра «Художественный», где у них самодельные концерты.
Неизвестно зачем он зашел во двор «Смоленской-Покровской», ему-то нужна была другая «Смоленская», на другой стороне Садового кольца, в желтом доме с башенкой, проекта академика Жолтовского (где, говорят, вход сразу в две системы метро: на его Филевскую линию и в секретное Метро-2; причем из-за лифтов на станцию Метро-2, которые де есть в этом доме, и пошли слухи о станциях Метро-2 чуть ли не под каждым номенклатурным домом).
Он просто так зашел в этот двор, давно там не был, восстановить память, да там еще и музыка всегда играет как-то особенно громко и ущербно. Но обнаружилась знакомая. Они когда-то вместе работали, однажды оказавшись в недолговечной связи (началась на ее дне рождения, как обычно — остался, она жила аж в Соловьином проезде, оттуда ночью не выбраться. Не он один остался, все как-то разложились по диванам-коврикам, а они как-то изловчились, но кто начал и что у них получилось — не вспомнить, слишком пьяные были. Но факт запомнили и несколько раз его повторили, без особых просветлений, но и не без удовольствия. Она была полноватой и весьма мягкой, что было ему непривычно, он по жизни предпочитал альянсы с иной конституцией. Отчего близость прекратилась — тоже не вспомнить, у нее еще кто-то был, а ему что ли ездить к ней было неудобно. Да нет, конечно, не поэтому, у него с ней все время было какое-то напряжение, не так, что он ее планов в отношении себя не понимал, а вот непонятно было — всерьез это как-то или так, по-дружески).
Теперь она и какие-то люди пили пиво из бутылок и банок. Похоже, сослуживцы, у которых не получалось расстаться — они явно пытались разойтись с какой-то корпоративной гулянки и не могли друг от друга оторваться, хотя у них была впереди еще пятница, завтра.
Она, с тех пор несколько похудевшая, его заметила, проявила даже восторг с объятиями и целованием (воротник мягкий, лисий), они чуть-чуть невпопад поболтали — ее компания тоже, наконец, принялась расставаться, он поехал ее провожать, кажется, впервые за долгое время у него образовалось, пусть на вечер, расширение личной жизни. Ну и не на вечер, было бы желание: она дала ему новый телефон, намекнула приезжать. Он ничего конкретно не ответил, но телефон спрятал не из вежливости, а чтобы не потерять. Конечно, в ее годы логичнее держать теплыми прежние связи, чем искать новые.
Проводил ее, расставшись на «Бауманской» (она, значит, перебралась из Ясенево в центр: как-то показалось ему странно — известное ему тело сменило место обитания, этот факт почему-то был важным, не только в связи с наглядным жизненным успехом). Обратно поехал не сразу, тут было рядом — до «Арбатской» и на «Александровский сад» — но походил по залу «Бауманской», разглядывая статуи летчиков, партизан и других героев, а также тружеников тыла. Они были не в позах, как на «Площади революции», а почти вытянувшись во фрунт, чуть отставив задние ноги. Как шахматные фигуры, или как надгробья, строго в человеческий рост. Странное дело, возле этих статуй был, несмотря на позднее время, кое-какой народ, и вот эти люди отчего-то выбирали себе статуи, которые на них похожи. Ну, так показалось.
Никакой психологии, конечно, нет — сообразил он, разглядывая очередную косолапую тетку с автоматом из непонятного (бронза — медь — какой-то сплав?) металла. Психология, это такая общая договоренность, как дамы в конторах сбиваются в стаю, чтобы отправиться в столовую. Эта договоренность и делает им реальность. В том числе указывая психологически важные пункты. Об этом пишут в газетах в рубриках «В редакцию пишут» и «Спросили — отвечаем». Но вот как они понимают, от чего именно им будет хорошо?
Что-то в нем опять треснуло и он опять почувствовал себя юным мальчиком, — разглядывая эти небольшие чучела, патриотический смысл которых был ему отчетливо ясен, но уже вряд ли был понятен в былом размахе, например, Ррребенку. Видимо, эти чучела, вместе с эманируемыми ими историями про войну, пионеров и проч. возвращали его в маленький возраст. Мальчик как мальчик, чего уж, но снова мальчиком становиться, это уж как-то лишнее.
Тут, вдобавок, еще и сама станция пахла как-то так, как метро всегда пахло, не так, как теперь пахнут центральные станции. Онтологическим каким-то запахом, не понять, из чего он складывался. Возможно, из запаха резины поручней эскалаторов, запаха нагнетаемого вентиляцией воздуха, что-то еще внятное было — озоном каким-то, но откуда в подземелье озон? Это не воспоминания насели, не впал он в детство, он воспринимал все отчужденно от любого возраста. И своего нынешнего возраста тоже: что значит, что ему сорок пять?
И ведь нигде не написано, что положено испытывать в таком возрасте. Совершенно нет общих правил, как в юности-детстве-молодости. Ну, ощущать уверенность, пить по пятницам, ходить налево, и что ли демонстрировать — не напоказ даже, а как отдельная доблесть — что жизнь удалась. Вообще-то, конечно, удалась — подсчитывать недостачи и изъяны ему и в голову не приходило. Наоборот, он сочувствовал Ррребенку, как тому еще париться: еще только школа, а потом институт, от армии отмазываться, с девчонками в контакт входить, с начальством учиться ладить, и переживать, переживать все подряд, тьфу…
А некая вневозрастная психика что-то с ним делала, руководя им, как хотела. Он был как старенький тренажер в музее Жуковского, еще не со штурвалом, еще с ручкой, как положено: от себя — на себя, а модель слушается, жужжит и — вниз носом или вверх. Или влево-вправо: тоже слушается, правильно накреняется. А это было в году 74-м, что ли. Или даже раньше. А самолет был, помнится, «Ил-18», в музее на улице Радио. От Бауманской недалеко, потому и вспомнил.
Впрочем, воспоминания вовсе не вовлекали его в себя. Наоборот: это они выходили из него, он замечал их, прощаясь с ними. То есть, вспомнить музей Жуковского он вспомнит, но вещества, которое было в капсуле «тренажер в музее», более не будет: сейчас он его и употребил напоследок.
То есть, его прошлое, которое своими запахами и вкусом помогало ему как-то удерживать время в себе — покидало его. Будто к мозгу подступали некие французы и все обитатели города М. его головы разбегались, вывозя на подводах домашний скарб. А в оставленных домах останутся только второсортные вещи, всякие тряпки, бывшие газеты, пахнуть там будет растревоженным старьем, и только.
28 января состоялось катастрофическое зрелище, оно началось в 16.40. Малиновое солнце, чистое небо, чуть сизоватое, если отсчитывать от голубого. Вдалеке тускло, какой-то латунной монетой, советским пятачком блестел купол храма Христа Спасителя, а сбоку от него, справа, почти соприкасаясь, примостился полный диск луны, полупрозрачный, белесый. Погода дергалась: в восемь утра лил дождь, в полдень выглянуло солнце, птички ошибочно зачирикали, будто уже весна, но — внезапно все разом замерзло и вокруг стало скользко. В чем, собственно, тут катастрофичность, было неясно, но она явно организовала эти перемены.
Катастрофичность внятно выказала себя к ночи. Она состояла в остекленении: двор стал прекрасен. С утра он был заполнен оттепельной водой, занявшей промежутки между островками рыхлого снега. Теперь вода блестела, но это была уже не вода, а чистый лед, застывший, стекая к краям двора (в центре двор был чуть повыше). Лишь одна дорожка была присыпана песком — для пенсионеров, вдоль их маршрута в гастроном, гуманно. А все остальное было совершенно скользким, даже все бугорки и камни. Будто замер (з) ший мозг. Впрочем, тот бы покрылся инеем и с грохотом трескался бы от такого стягивания.