Вообще, человек, говоря беспристрастно, имел довольно незаурядную внешность. Лет ему было, наверное, около тридцати, то есть молодость его уже миновала, но возраст был самым расцветным, самым исполненным силы — совокупности той, что духу дает тело, а телу — дух. Однако лицо человека выглядело усталым и даже истощенным. В принципе, лица многих рабочих выглядели так, но больше из-за еженедельных — по выплате окладов — и неумеренных посиделок в кабаках, но этот человек вовсе не был похож на любителя заложить за воротник. Усталость его лица, истощение — если уж причиной их явилась не болезнь — должны были иметь в своей основе что-то другое. И это что-то другое не могло не тревожить.
— Кто он? — спросил поручик.
Сушкин, услышав в голосе поручика тревожную нотку, довольно кивнул:
— Я заметил его несколько месяцев тому назад. Мое любопытство оказалось настолько нескромным, что я… э… взял на себя смелость за ним проследить. Он квартирует неподалеку, а работает — тоже поблизости: на патронном заводе.
— Все-таки рабочий?
— Не совсем. — Сушкин совсем уж перегнулся через стол. — То есть рабочий-то он — рабочий, но вот с чем он работает — попробуйте-ка догадаться!
Поручик еще раз осторожно всмотрелся в подозрительного человека и на этот раз заметил то, что при первом осмотре ускользнуло от его внимания. Впрочем, этому — первой оплошности — виною была не рассеянность поручика или его же невнимательность, а объективная обстановка. В прошлый раз человек держал руки под столом, а в этот — правой рукой потянулся к кружке, а левой — к хлебу.
— Руки! — едва не воскликнул поручик, но вовремя охолонился. — Руки! Они у него в типографской краске!
— Вот!
— Но откуда типографская краска на патронном заводе?
Сушкин подмигнул:
— И еще вопрос: откуда на патронном заводе листовки?
Объяснения — что за листовки — были излишни: поручик всё понял:
— Подпольщик!
Сушкин едва заметно тряхнул головой:
— Очень на то похоже.
Дыхание поручика участилось, на щеках появился румянец, уши стали рубиновыми:
— А знаете что, Никита Аристархович? — спросил он Сушкина с такой интонацией в голосе, что Сушкин вздрогнул.
— Что?
— Мы с вами влипли куда сильнее, чем это казалось раньше!
36.
Сушкин помахал рукой, привлекая к себе внимание «официанта». «Официант» немедленно подошел к столику, но, вместо того чтобы согласиться произвести расчет, попросил немного подождать: мол, до репортера и его гостя есть дело у еще одного посетителя. Много времени это не отнимет, а уважить человека необходимо: положение у него такое!
— Началось?
— Посмотрим!
Долго ждать и впрямь не пришлось: тот самый человек, который ранее заинтересовал Сушкина, а буквально только что озаботил поручика, встал из-за своего столика и, подойдя, к столу наших сунувших головы в пекло героев, мягко — выговор у него был каким-то истеричным, но тон — в противоположность выговору — вполне дружелюбным — спросил:
— Могу ли я присесть, господа?
Сушкин жестом указал на свободный стул.
— Благодарю!
Человек сел. Руки он аккуратно сложил на столешнице. Поручик в волнении откинулся на спинку: теперь, вблизи, он приметил еще и то, что никак не мог рассмотреть с расстояния в полумраке помещения — руки незнакомца и вправду были испачканы типографской краской, но не только тою, какая идет на обычные газеты — и листовки, — но и цветной! А из цветов преобладали синюшный и какого-то странного, коричневатого оттенка: такой иногда используется в казенных типографиях.
Сушкин тоже заметил эти цвета и тоже откинулся к спинке своего стула. На его лице явно отразилось охватившее его волнение.
Человек — было бы странно, если бы этого не произошло — заметил реакцию обоих — репортера и поручика, — перевел взгляд с них на свои руки, пожевал губами, а затем слабо улыбнулся:
— Да, пачкливая, — употребил он странное слово, — краска. И въедливая. Что, должен признаться, доставляет определенные неудобства. Но ничего не поделать! Приходится работать и с такой!
— Кто вы? — спросил поручик.
— Разве я еще не представился? — деланно удивился человек. — Ну, извольте: Михаил Иванович. А фамилия — это лишнее.
Человек продолжал говорить мягко, но истеричности в его выговоре прибавилось. Поручик даже подумал, что эта истеричность — следствие привычки произносить речи перед многолюдными и шумными собраниями. Так ли это было или нет, спросить он не решился. Человек же таких объяснений не дал.