— И что же, — заговорил тогда Сушкин, — вас, Михаил Иванович, привлекло в нашу скромную компанию?
Михаил Иванович тихонько засмеялся:
— Решил ответить любезностью на любезность. Я заметил, что вы живо мною интересуетесь, и вот — хочу задать вам вопрос: чему обязан, господа?
Ответить на этот вопрос прямо было довольно затруднительно. Репортер и поручик переглянулись.
— Вас, — продолжил, не дождавшись ответа, Михаил Иванович, — я знаю.
Михаил Иванович кивнул Сушкину.
— Вы — репортер. Известный. Пишете всякую.. э… вы уж простите… хрень.
Сушкин побледнел.
— Не обижайтесь, Никита Аристархович, ведь вы и впрямь… э… страшно далеки от народа, а сейчас такое время, когда любые данные Богом таланты следовало бы направить на поддержку низов.
Сушкин и поручик снова переглянулись.
— Люди исстрадались настолько, что любую помощь приемлют с благодарностью. А уж если помощь эта… существенна, если она связана с просвещением — а ведь вы, Никита Аристархович, могли бы просвещать! — тогда и благодарность… шире, ощутимей.
— Позвольте! — набрался решимости Сушкин. — Вы что же: митингуете перед нами?
Михаил Иванович в свой черед побледнел, но остался дружелюбным на прежний манер:
— Нет, и в мыслях не было, — ответил он. — Всего лишь… обрисовываю ситуацию.
Эти постоянные заминки в речи Михаила Ивановича пугали. Казалось, сей странный персонаж нарочно подбирал такие слова и выражения, за какими могло скрываться всё что угодно и смысл которых можно было подменить в любой момент!
— Вы нам угрожаете? — спросил Сушкин.
— До определенной степени, — неожиданно легко согласился Михаил Иванович.
— Но что вам от нас нужно?
Михаил Иванович посмотрел на поручика:
— Никиту Аристарховича я знаю: хороший, добрый человек, пусть и непутевый и… невыдержанный идейно. А вот кто вы такой, милостивый государь?
Поручик, одетый не в форму, а в статское, невольно окинул взглядом свои сюртук и брюки, в которых вроде бы ничто не выдавало его принадлежность к полиции.
— Сапоги, — любезно подсказал Михаил Иванович.
Поручик выставил из-под стола ногу и посмотрел на сапог. Сапог и в самом деле был армейским.
— Вы, я полагаю, офицер?
— Поручик Любимов, — представился Николай Вячеславович, решив не упоминать о полиции.
Это, однако, не помогло.
— Служите в полиции, не так ли?
— Откуда вы знаете?
Михаил Иванович пожал плечами:
— Помилуйте! — взгляд его стал немножко укоризненным, как будто бы Михаил Иванович пенял поручику на его, поручика, неуважение к умственным способностям собеседника. — Помилуйте! Да разве может что-то остаться в тайне после стольких громких событий? Вы — из Резерва на службе в участке Можайского?
— Уже нет.
— Как так? — неподдельно удивился Михаил Иванович.
— Уже не из Резерва, — пояснил поручик, поняв, что скрываться бессмысленно. — Назначен на должность младшего помощника пристава.
— А! — Михаил Иванович задумчиво кивнул. — Понимаю. Награда нашла героя: за миллион… или сколько вы сдали в казну? — чин младшего помощника пристава. Неплохо. Совсем неплохо! При условии, конечно, что вы сами не считаете, что продешевили!
Поручик из бледного сделался красным и злым:
— Я, милостивый государь, так не считаю! Я Отечеству своему служу, а не по митингам поджгательным шляюсь! Я, милостивый государь, не печатаю листовки самого возмутительного содержания! И еще, чего я не делаю, так это…
Поручик перегнулся через стол и схватил руку Михаила Ивановича.
— Пустите! — немедленно зашипел Михаил Иванович. Всё дружелюбие слетело с него мигом. — Немедленно отпустите!
Но поручик и не думал его отпускать. Он только усилил хватку и, притягивая руку Михаила Ивановича всё ближе и ближе под мутный свет масляного светильника, вытянул ее, наконец, на совершенно освещенное пространство у стола:
— И еще, чего я не делаю, — повторил поручик, — так это — не печатаю фальшивые деньги и облигации!
— Николай Вячеславович! — воскликнул Сушкин, бледнея уже до синюшности. — Отпустите его.
— Но вы согласны со мной?
— Да, но…
Сушкин кивнул куда-то в сторону. Поручик обернулся и отпустил руку своего «пленника».
Михаил Иванович начал тереть запястье. Его глаза злобно поблескивали из-за очков. Истощенное лицо скривилось в такой гримасе, за которой не было уже ничего интеллигентного и даже почти ничего разумного.