— Но какая разница?
— Вот именно: никакой.
— Но он поверил в то, что сбыт иностранцам не принесет России вреда?
— Да: жадность его ослепила.
— Удивительно!
И снова вмешался Гесс:
— Но откуда обрывок той же бумаги взялся у Молжанинова?
— Хороший вопрос, Вадим Арнольдович! Вот на него-то, надеюсь, мы скоро получим ответ!
Гесс пристально посмотрел сначала на князя, затем на Владимира Львовича, затем снова на князя:
— А знаете что? — задал он риторический вопрос. — Что-то тут всё же не так!
Владимир Львович:
— Что именно? На мой взгляд, всё логично…
— Да, — согласился Гесс, — вроде бы всё логично.
— Что же тогда вас тревожит?
— Не знаю. Просто предчувствие!
Можайский, чтобы слегка притушить улыбку в глазах, прищурился и улыбнулся губами:
— Думаю, Вадим Арнольдович, у вас реакция. Мы столько раз оказывались на ложном пути, что вам и теперь мерещатся ошибки.
— Вы полагаете?
— Да.
Гесс вздохнул и пожал плечами:
— Что же: возможно.
Но Вадим Арнольдович зря поспешил согласиться. Как показало скорое будущее, предчувствия его не обманули!
44.
— Но если бумаги пропали, и взял их не Сушкин, то кто же? — спросил Владимир Львович.
Можайский затруднился с ответом, но какой-никакой ответ все-таки попытался дать:
— Допросы еще продолжаются, как, собственно, и само следствие. Бумаги пропали — факт. Но кто их взял и зачем — пока не установлено. Лично я — на основании прочитанного в письме — склоняюсь к самому простому варианту: их умыкнули могильщики.
— Господи! — воскликнул Владимир Львович. — Но им-то они зачем?
— Да просто…
— Не понимаю!
— Могильщики, — пояснил Можайский, — оказались теми людьми, которым добраться до бумаг было проще всего. Конечно, остаются еще и рабочие, непосредственно осуществлявшие разборку барака, но если бы на бумаги наткнулись они, это всплыло бы непременно: незаметно распихать по карманам на сто миллионов облигаций они бы вряд ли смогли. А вот могильщики… этим не составляло никакого труда перепрятать находку. А уж зачем — другой вопрос. Скорее всего, их настолько измучила бедность, что неожиданно свалившееся на них колоссальное богатство напрочь затуманило им головы. Уверен: пройдет еще немного времени, и фальшивки начнут потихоньку всплывать. Готов пари заключить: их попытаются сдать прямиком в контору Государственного банка или в одно из его двадцати девяти столичных отделений. Причем — готов и в этом случае спорить — на пробу предложат совсем немного. Я не успел послать телеграмму, но, думаю, к такому же выводу пришли и на месте. Надеюсь, во всех отделениях поставили посты, особенно в двух наших — василеостровских: они ближе всего к Смоленскому кладбищу. Если я прав, уже на днях кто-нибудь из могильщиков попадется.
— Но Сугробин…
— Вы спрашиваете, почему он не подумал о том же?
— Вот именно.
— Скорее всего, подумал. Но — слишком поздно. Слишком уж он зациклился на Сушкине, а потом еще и на нашем юном друге: я поручика имею в виду. Даже до убийства дошел. Но еще прежде…
— Что?
Можайский повернулся к Гессу:
— Помните покушение на Сушкина?
— Накануне пожара?
— Да.
— Конечно. Мы решили, что лысый гигант, ломившийся в парадное сушкинского дома, был Кальбергом. Так сказать, собственной персоной!
— Точно. Так вот: это и был Кальберг, но действовал он явно не один. Дворник — тот, который спугнул взломщика и тут же получил по голове — дал смутные показания, настаивая на том, что видел еще какую-то тень. Мы, помнится, даже пошутили что-то насчет привидений или призраков, прячущихся по крышам… Или это я не с вами шутил, а с самим Сушкиным?