Можайский склонил голову к плечу:
— Ва-банк?
— Ва-банк!
— Ну что же… — вздох. — Ваше предложение мне импонирует. Владимир Львович?
Владимир Львович пожал плечами:
— Оно разумно. Но имеет один недостаток, причем очень существенный.
— Какой?
— Полноте! Неужели вы сами не видите?
Можайский и Гесс посмотрели на Владимира Львовича выжидательно, и тот пояснил:
— Если мы проиграем, то разом и навсегда. Это, господа, не ломберный стол, из-за которого, проигравшись, можно послать за новой пачкой банкнот — оказался бы рядом лакей, готовый сбегать за толику чаевых!
— Это всё так, но что конкретно вы можете возразить?
Владимир Львович протянул к Можайскому руку:
— Планы, пожалуйста!
Можайский дал ему планы.
Владимир Львович вновь развернул их:
— Я предлагаю разделиться. Мы…
— Что, простите? — переспросил Можайский.
— Разделиться, — повторил Владимир Львович. — Давайте превратим театр в наш собственный ломберный стол, а одного из нас — в того самого лакея, который может прийти на выручку. Мы — я и Вадим Арнольдович — последуем плану Вадима Арнольдовича и явимся в театр открыто: кого из нас ждут — уже не имеет значения, но, полагаю, именно наше появление и ожидается прежде всего. Не зря же конкретное приглашение прислано мне, а Вадима Арнольдовича обихаживал сам Талобелов!
Гесс и Можайский — в который уже раз — переглянулись.
— Вы же, Юрий Михайлович, займете позицию скрытную: пусть наши кукловоды немножко подергаются. Им будет известно, что вы — где-то рядом, но где именно и что именно вы должны предпринять, для них останется загадкой. Ваша задача — наблюдать за наблюдателями, коих, готов поклясться, будет достаточно. А потом — ударить им в тыл. При условии, разумеется, что в этом возникнет необходимость!
Владимир Львович расписывал детали операции так, словно командовал в собственном штабе. Вся его фигура — осанистая, но с возрастом и от долгой праздности отяжелевшая, оплывшая — подтянулась, в лице появилась уверенность командира, ни на минуту не сомневавшегося в правильности принятого им решения и от своих офицеров ожидавшего того же. Точнее, не ожидавшего даже, а преисполненного веры в своих офицеров ровно такой же, как и в самого себя.
Эта перемена была разительна. Она заставляла считаться с собой, тем более что Можайский и был офицером, а Гесс — вышколенным, привыкшим к подчинению чиновником. Возражения по существу оказывались неуместными.
Но возражения по мелочам — возможными. И Можайский этим воспользовался:
— Владимир Львович, — сказал он, уже держась по-военному строго, — позвольте напомнить вам, что мы до конца не уверены, кто и на чьей стороне, и в особенности — сам Молжанинов и его подручный — Талобелов. Да, оснований подозревать в них противников у нас достаточно, но и этого мало для того, чтобы действовать… круто. Предлагаю не забывать об этом и — по возможности — дождаться конца представления! Вы позволите?
Можайский взял со стола револьвер. Владимир Львович, нахмурившись, смотрел на то, как Юрий Михайлович разряжал барабан, аккуратно ставя патроны рядком.
— Не уверен, что это хорошая идея! — наконец, выговорил он, но спорить не стал.
Вместо этого он подхватил патроны и сунул их в карман, не слишком заботясь о том, чтобы при случае их можно было легко достать: всё равно быстро зарядить револьвер заново у него не получилось бы.
— Так лучше?
Можайский согласился:
— Намного.
— Вот и хорошо… — Владимир Львович расстелил по столу оба плана. — А теперь, господа, прошу смотреть сюда…
46.
Дождь, поливавший Венецию с минувшего вечера, закончился, но лучше не стало. Город заволокло туманом, усилились запах тины и вонь нечистот. Со стороны судоходного пути не доносилось ни звука, а сама площадь — Сан-Марко — была пустынна и тиха. Кафе в Прокурациях еще работали, огни витрин размазывались по туману желтыми пятнами, но посетителей было мало, залы и помещеньица пустовали, обслуга маялась от безделья, кондитеры и повара — от неприятного чувства даром растраченных усилий.