Лютой смертью погиб надругавшийся над страдальцами соловецкими воевода:
Нечестивый царь также был наказан смертью:
Но — как Михайло ушел в раскол и почему он его оставил? А был он в расколе от тринадцати до пятнадцати лет.
И на Курострове, и в Холмогорах было много старообрядцев, и явных, и тайных. Между ними и «никонианами» часто возникала «пря» о вере, которая шла в это время и по всему Северу.
…В ноябрьский зимний день 1725 года Михайло возвращался из Холмогор. По верхней куростровской дороге он подъезжал к своей деревне. В Екатерининской церкви только что отошла обедня. Сойдя с паперти, прихожане выходили за церковную ограду.
Хорошо знающая дорогу лошадь бежала легкой трусцой. Сидя в своих креслах, санях с задком, высоким сиденьем, обведенных кряковинами, Михайло отпустил вожжи, дав лошади волю.
Выходившие из церкви стали останавливаться, толпиться, послышались громкие голоса. Михайло встал с сиденья и, крепко упершись ногами в дно крёсел, всмотрелся. Толпа сгрудилась около старика, который что-то возбужденно говорил. Когда Михайло подъехал ближе, до него стали доноситься отдельные голоса:
— Мимо церкви божьей идет и не крестится!
— Раскольник!
— Тайный!
Раздался чей-то злобный голос:
— Какой тайный! Это же дед Федор из Татурова. Опять объявился. Сколько лет не был.
— Да, кажется, не он…
Вдруг к старику подвернулся востроносый паренек со злыми светлыми глазами.
— А ну-ка почти храм божий! Осени себя крестным знамением! Да истинным. Тремя перстами. Может, ты и вправду раскольник!
Паренек все подсовывался и подсовывался, кончик его хрящеватого носа так и ходил от злости. В азарте он даже схватил деда за правый локоть.
Старик высвободил локоть и отстранил рукой задиристого паренька. А тот на беду взял да и поскользнулся на обледеневшем бугристом снегу и изо всей силы шлепнулся навзничь. Аж подкатился немного. Тут он от злости немного даже взвыл. Толпа надвинулась на деда. К нему потянулись руки.
Заметив издали неладное, Михайло ударил кнутом лошадь. Когда он подъехал вплотную, дед уже стоял прижатый к ограде; высоко подняв над головой руки для защиты, он что-то выкрикивал. Михайло подоспел вовремя.
Лошадь перед людьми остановилась. Но Михайло ударил ее кнутом еще раз, и она, высоко задрав морду и фыркая, пошла на людей. Толпа раздалась.
Соскочив с саней, Михайло, не выпуская из рук кнута, в большом распахнутом отцовском овчинном тулупе прошел по образовавшемуся проходу. Когда он, посадив в сани старика, тронул лошадь, никто еще не успел опомниться. Михайле в то время только еще исполнялось четырнадцать, но у него уже были широкие плечи, и не по годам выдался он ростом. И все хорошо знали нешуточный нрав молодого Ломоносова.
Когда они были уже далеко в открытом поле, только тогда Михайло придержал пускавшуюся с перепуга вскачь лошадь.
— Тпру, тпру! Шальная! Упарился я, дед. Могло и мне достаться. Оплошай немного. Фу!
Михайло отер с лица пот.
— Ну, озорной ты.
— А чего они на одного? — рассмеялся Михайло.
— А вернее. Тебе теперь может достаться. Не боишься?
— Ну, чего бояться. А знаешь, тот, что к тебе совался, это Митька, первый мой враг. Я вон грамоте умею. Как обучился, охоч стал в церкви читать псалмы и каноны и жития святых, ну и в том учинился лучше других. А ему, Митьке, и завидно. Потому лучший чтец был раньше он. Он и стал драться. Старше он меня на два года. Спервоначалу одолевал. А потом… Один на один у него, значит, не выходит, вот он и стал против меня подбивать других. Ежели скопом, так одолеют. Только потом можно и по отдельности встретиться. Потому и остерегаются. Как увидел я, что Митька к тебе подсовывается да руками размахивает, так меня еще пуще разобрало.
Дед Федор всмотрелся в Михайлу.
— Постой, постой. Псалмы и каноны, жития святых. В церкви читаешь. Лучше всех. Да ты кто такой?
— Я? Ломоносов. Михайло. Из деревни Мишанинской.
— Так, так. Слыхал я про тебя. Ты Василию Ломоносову сын?
— Да.
— Слыхал, слыхал. Хоть и несколько я тут дней. А до того сколько лет не бывал. Совсем мальчонком ты, стало быть, был, когда я ушел отсюда. Так.