Поэтому доктор не верил ни в необходимость борьбы с турками, ни в успех этой борьбы. Всё, что существует рядом с ними, обязано им служить и будет служить до тех пор, пока их не станет.
Таковы были «дневные мысли» доктора.
Но живя и работая долго с османами, как врач и как доверенное лицо, он заглянул в их самые интимные дела, увидел их обратную сторону, узнал цену, которую они платят за обладание миром. Глазами христианина он видел пекло сладострастной жизни, хандру и телесные страдания, ужас, беспорядок и анархию плотских потребностей и капризов. Он узнал их скрытые раны, их страхи, их гнев, внезапный и смертоносный, их бессонницы без надежды и молитвы, их любовь, опьяняющую, но горькую и превратную, материнство без обязанностей и достоинства, отцовство без счастья и нежности, энтузиазм без воодушевления.
Всё это было предметом других, «ночных» мыслей доктора.
Ночью, османская власть часто казалась ему неосновательной и поверхностной. Их города и укрепления представлялись ему шатрами, которые трепещут и перемещаются под любым ветерком и которые не устоят перед первой сильной бурей. Иногда он приходил к мысли, что все их селения словно горсть пыли, которую ветер случайно собрал на одном месте; словно что-то без корней и основания, что внезапный ветер вновь смешает и разнесёт; словно лишайник на участке земли. Ночью, когда в человеке сильнее говорит прошлое, он множество раз уверял себя в том, что не может продолжаться то, что возникло случайно, вопреки закону и против смысла жизни. В те моменты всё это казалось ему настолько истинным и ясным, что он не мог и подумать о том, что кто-либо, зная всё это, мог бы служить этому принципу, который не только жалок и вреден, но и сомнителен, слаб, преходящ. Но тут против него внезапно оборачивалась вся совесть со всеми своими известным и вечно новыми мучениями. Если бы кто-то мог! Этот кто-то мог бы, и тот, кто может, это он, доктор Галанти, со своей душой, которая только ночью проговаривается, а днём молчит и трепещет. Слуга и защитник того порядка, которому суждено рассеяться, словно тяжёлый и гадкий сон, а пока он длится, существует только как срамота и мучение для себя и других. Вот, в этот порядок он и замурован, без принуждения, вольно, по какому-то нездоровому инстинкту, которого он сам не понимает, всю свою молодость, все свои многосторонние таланты. Закопал в эту османскую мусорную яму, которую разнесёт первый же ветер, и чем больше он осознаёт её отвратительность, тем всё больше зарывается в неё. Впрягся бессознательно, а служит осознанно. И эта мерзкая служба приходит к нему ночью, перед лицом совести в спокойном свете логики, как отвратительное чудовище; тысяча доводов против себя, но ни одного оправдания.
После короткого сна, в котором он никогда не забывал ни про себя, ни про свою жизнь, рассветало утро, единственный отдых и единственная радость в жизни доктора. Потому что в борьбе, которая постоянно происходила в нём, утро было временем затишья. Противоположные силы, которые боролись в нём, расходились и скрывались где-то глубоко, и по всему телу человека разливалось невероятное довольство только лишь из-за отсутствия боли. И тогда он находил в себе силы для улыбки, спокойного взгляда и доброго слова. Правда, это длилось недолго. Как только он выходил из дома, сразу же начинал меняться и колебаться. Лишь только всходило солнце, он всё больше цепенел и успокаивался. И достаточно было услышать издалека голос визиря или посмотреть в желтоватые зрачки моста Шехер-чехайя{5}, чтобы почувствовать в них силу, которой обязаны служить все, не помышляя об отпоре.
Мрак надвигался на Сараево, и зажигались небольшие фонари. Приходил черёд «ночных» мыслей. Поэтому тревоги сменяли друг друга в докторе как старательные стражники. Он хотел ещё только чуть-чуть отдохнуть на этой возвышенности, на которой легко дышалось и было далеко видно перед собой, прежде чем спуститься вниз в город и продолжить жизнь человека, измученного и разрываемого изнутри.