Потом все, будто по команде, затихли и расслабились. Валера сказал:
— А ведь Волнушечки могло среди нас сейчас и не быть.
— А ты бы плясал от радости, да? — процедил я.
— Ду-урак!
— От дурака слышу.
Ничего умнее я ответить ему не мог. Я был зол на себя за потерю шеста и свое неудачное сальто-мортале, а тут еще Валеркины подковырки. Ведь никто ничего не сказал, и словом никто не обмолвился о моей оплошке, Валерке же обязательно надо позубоскалить и, конечно, не без задней мысли: дескать, будь он впередсмотрящим, такого бы не случилось.
Валера обиженно отвернулся.
— Проплыть можно, — сказал Виктор, не сводя глаз с прижима. — Нужно только взять чуть правее и часть груза оставить.
Солнце прыгало по скале яркими бликами, и создавалось впечатление, что скала смеется над нами. Росшая и расщелине сосенка неодобрительно покачивала вершинкой. Мрассу бесновалась по-прежнему и даже, казалось, еще злее билась о каменную твердь и вспенивала воду.
Перспектива вновь испытать пережитое мне не улыбалась. Возможно, и другие не очень-то жаждали повторить бросок.
— А вообще я, пожалуй, пойду один, — сказал Виктор Оладышкин. — А вы бережком с рюкзаками. Проскочу, не беспокойтесь.
— Я с тобой, — сказал адмирал и покраснел. Наверняка эти слова вырвались у него нечаянно, просто из чувства солидарности.
Виктор глянул на Кузьму, ухмыльнулся:
— Давай…
Кузьма оторопел, сглотнул слюну, смахнул со лба потную капельку. Такого подвоха от боцмана он явно не ожидал.
Отступать, однако, было некуда. Кузьма потоптался немного, вздохнул тяжко, будто в последний раз видит белый свет, и полез в лодку.
Но зато стоило посмотреть на адмирала, когда опасность осталась позади. Нет, внешне он не выказал радости, ничего, мол, особенного не произошло, так и должно было быть, на то он и адмирал славного флота. Кузьма спокойно, из-под ладошки посмотрел вдаль, но в нарочитом этом спокойствии было столько торжества, столько достоинства, что мне, например, стало стыдно за себя: почему же я не поплыл вместе с Виктором.
Кузьма опустил руку и негромко так молвил:
— Ну, что же… Двигаем дальше. Пока все идет благостно!
Глава седьмая, повествующая о том, как адмирал поймал первого своего тайменя
Игнат прибавил скорости на плесе, уверенно прошел неглубокую протоку, бурливый перекат и, чуть приглушив мотор, чтобы все его расслышали, сказал:
— За поворотом будет деревня.
И точно. Только лодка завернула за густой тальниковый мыс, как мы увидели стоящую на взгорке избу.
— Ну, провидец! — восхищенно дернул головой Кузьма.
— Смотреть в оба надо! — сказал Игнат, показав на вершину издалека видного холма, на котором паслось небольшое стадо коров.
— Объявляю трехдневный привал, — провозгласил адмирал, когда лодка приткнулась к берегу под невысоким обрывчиком напротив избы.
Все так измаялись, что никто не возразил против такого незапланированного предложения. Я же готов был за это троекратно облобызать адмиральские щеки, поросшие редкой рыжей щетиной.
По вырытым в глинистом обрывчике ступенькам спустился коренастый шорец из тех, кто с рождения не расстается с тайгой. У него было обветренное загорелое лицо. Приветливо улыбаясь, он протянул каждому по очереди руку:
— Здрасьте! Гости пришел? Хорошо делал. Лодка привязывай, вещи изба неси. Изба большой, место хватит, чай пить будем.
— Может, познакомимся для начала, — сказал Кузьма. — Как зовут-то?
— Аполлон зови.
— Бельведерский? — сострил адмирал.
— Нет, просто Аполлон зови.
Изба у Аполлона просторная, на сваях, с большими сенями и огромной комнатой. Четверть комнаты занимала деревянная кровать, сработанная, видимо, с расчетом на праправнуков. На ней лежала добротно выделанная лосиная шкура. Еще здесь была железная печурка с трубой, выведенной прямо в окно, самодельный стол, две табуретки и несколько пчелиных рамок в углу.
Аполлон был пчеловодом промхоза. Жил он здесь только летом, а на зиму, убрав улья в омшаник, уезжал в родное село, километрах в шестидесяти отсюда.
Когда-то на этом месте стоял поселок, улус, дворов на тридцать. Сейчас тут живет только Аполлон, да на другом берегу, в устье впадающего в Мрассу Кезеса, — две шорские семьи. И еще — километра полтора вверх по Мрассу — лесничий, старый кержак с женой и сестрой.