Виктор усадил меня на диван, принес сигареты, справился о самочувствии. Мы плоховато знали друг друга, и настоящий разговор не клеился. К тому же я почему-то чувствовал себя виноватым по отношению к нему.
Виктор открыл шкаф, достал и положил передо мной выстиранную, отглаженную тельняшку, глянул мельком на стенные часы, висевшие между оленьей шкурой и чучелом белки-телеутки, предложил чаю, и тогда я понял, что он действительно тянет время, и потому согласился выпить «стакашечку». Виктор, как мне показалось, приободрился, включил газ, принес вазочку с печеньем и конфетами, хотел открыть банку с вареньем, но я воспротивился, соврав, что варенья не люблю.
— Это не чай, это так… жидкость, — Виктор разлил по стаканам заварку. — Настоящий чай готовится на костре, чтоб с дымком, с упавшей в него хвоинкой… И заваривать его надо смородинным листом. А то душицей или белоголовником… Голова от запаха кружится. Не пробовал?
— Со смородиной пробовал. И еще зеленый чай пил. В Ашхабаде. Ничего. Жажду здорово утоляет.
— Зеленый вообще ерунда. А вот с душицей… Я, знаешь, пытался дома душицей заварить — не то! Ну, совсем не тот вкус. Вроде как суп без соли. А почему, думаешь?.. Дымка, дымка от костра не хватает.
Сказано это было с болью, человеком, для которого дымок, костерок и чай с душицей во сто крат дороже всех курортных благ.
Мне стало искренне жаль Виктора, и я чуть было не ляпнул: «Если хочешь, если тебе так уж невмоготу, то поезжай с ребятами, а я поеду с твоей женой».
И в это время вошла, нет не вошла — вбежала с радостно-возбужденным лицом жена Виктора, Клава. Она работала на нашем заводе в отделе технического контроля. Мастера и начальники цехов считали ее самым привередливым контролером. «Надо же, — возмущались они, когда Клава, не обращая внимания ни на просьбы, ни на мольбы, отправляла мотор в брак, — такой нос иметь. Ведь на двоих рос, а одной достался. Все вынюхает. Буратина несчастная».
Нос у Клавы был не то чтобы очень уж длинный, вполне обыкновенный нос, тонкий, с легкой горбинкой. Но когда она сердилась, а сердилась она всегда, обнаружив хоть малейший брак, то глаза ее суживались, щеки впадали, губы поджимались и нос на ее продолговатом лице, действительно, будто бы увеличивался в размерах.
Сейчас же глаза Клавы были распахнуты, рот полуоткрыт, щеки от быстрой ходьбы порозовели, и нос ее виделся просто премиленьким. Она небрежно кивнула мне, раскрыла сумочку и протянула Виктору два авиабилета.
— Вот… На послезавтра. Последние вырвала. Знал бы, чего это мне стоило! В агентство войти нельзя — битком…
Виктор явно ждал другого исхода. И вместо того чтобы возрадоваться, он совсем сник, как бывает с человеком, у которого отняли последнюю надежду на лучшее, отставил недопитый стакан с чаем, открыл дверцу кладовой, достал оттуда рюкзак, мичманку и подал мне.
— Держи, Матвей… Каждому свое, как говорится. Привет ребятам! Да, вот еще блесны возьми, самые ловчие. Для адмирала… Ну, будь здоров! Ни чешуйки вам, ни хвоста…
— К черту! — сказал я по студенческой привычке, хотя по-флотски, наверное, надо было сказать что-то другое.
Глава третья, в которой редактор многотиражки «Даешь мотор!» лишается своего собственного имени
Вертолет мне не понравился. Ощущение такое, будто тебя специально законопатили в бочке, чтобы потом сбросить с тысячеметровой высоты прямо в тайгу. А тут еще Игната дернуло за язык рассказать случай, когда у вертолета сам по себе срезался винт. А винт у него, как известно, один-разъединственный, и никаких тебе крыльев, чтоб планировать. Да и второй пилот — тоже мне воспитатель! — приоткрыв дверцу кабины, предупредил, чтобы около входной двери не шарашились: один вот так же, дескать, шарашился и отвернул ненароком крючок-задвижку. Как ветром выдуло, до сих пор ищут… Я на всякий случай перебрался поближе к пилотской кабине, заглянул в иллюминатор. Под нами медленно стлалась холмистая горношорская тайга, совсем не похожая на сплошное зеленое море, как поется в известной песне. Густо зеленели лишь распадки, а просвеченные и выжаренные солнцем вершины холмов были почти безлесными, да и деревья по их склонам разбросала слишком жадная рука. Кое-где проглядывались старые, поросшие осинником гари. Они легко отличались по нежно-зеленому отливу. Гари же недавние, может быть, прошлогодние, были как запекшиеся раны на теле.
По тайге, не разбирая дороги, плыла тень нашего вертолета. Высота девятьсот… Скорость падения… — Валера, прищурив глаза, что-то высчитывал. — Плюс поправка на коэффициент. Если прыгнуть, секунд за сорок до земли долететь можно.