— Ну и черт с тобой! Уходи! Можешь и вообще не возвращаться. Обойдусь.
Осторожно приоткрываем дверь, и Никола ускользает в темноту.
Я захлопываю дверь, придвигаю скамью, беру ружье и сажусь. Слушаю. Но тишина ушла. За дверями, совсем рядом, по ту сторону тонких неоструганных досок, шепот, глухие рыданья, отрывистые слова, вся незнакомая мне ночная музыка любви. За что его так любят?
Все шепчутся, шепчутся... Слышатся неясные слова, всхлипывания. Тревога усиливается. Пальцы до ноющей боли стискивают приклад ружья.
Вот они куда-то уходят. Снова звенящая тишина, вдруг словно топором по голове:
— Бу-у-у!
Я вздрагиваю. Проклятая выпь!
— Бу-у-у-у!.. — орет скрытная, таинственная птица, прикидывающаяся при встречах с человеком то сучком, то малой коряжкой. «Странно, — думаю я. — Истоптал столько дорог, а не видел выпи никогда, только слышал. Почему это?» Ага, плеск, какое-то булькание. Должно быть, рыба. А вдруг стукнули Николу по голове и в воду... Сейчас придут за мной. Я слышу шаги — торопливые, неуверенные.
— Отвори!
Это Никола. Я отодвигаю скамью. Он входит и стоит черной, покачивающейся тенью. Молчит.
— Сейчас бы хоть без баб обошелся, — зло бормочу я. — Нашел время таскаться.
Никола хочет сказать что-то, хрипло откашливается, дергая головой, потом шатко идет ко мне и, схватив за плечи, шепчет:
— Убить нас хотят.
— Врешь!
— Катя... сказала... Ее отец послал... сказать...
Никола постепенно справляется и начинает говорить ровно, без выражения, так, словно и не о нас:
— Сказала, убить нас решено под утро, а поселок бросить и в другое место уйти...
— Бу-у-у! — орет выпь. Наверное, где-то около лодок.
Меня начинает бить мелкая, противная дрожь. Но злость сильнее.
— Да говори толком, черт тебя побери!
— В эту ночь решено. Окончательно. Старец, говорит, приказал. Сам! Спорили только — соняшницей опоить или карасей пустить караулить, утопить то есть. Да, чтобы души наши спасти, хотят нас окрестить рано утром. А потом уж...
— Отвечать будут! Не скроются.
— Болота... лес... Попробуй, доищись, — бормочет Никола. Он садится на скамью и сидит, сгорбившись, уперев руки в колени.
— Уходить надо, — решаю я.
— А куда? — бормочет Никола. — Куда мы пойдем ночью-то? Утопнем. Все одно — смерть.
— Собирайся! Ну!
Мы навьючиваемся рюкзаками, берем ружья и, тихонько прикрыв двери, крадемся к берегу, к лодкам, где ползком, а где и перебегаем.
Добрались незамеченными. Чернота глухая, затаившаяся. Я искал причал, лазил в мокрых кустах, стараясь не шевельнуть ветки. В каждом кусте мерещился старик с поднятым топором, даже шею сводило.
Вдруг шепот — громом:
— Сюды, робятки. Сюды, сюды, скорей...
Я выдернул нож. Рукоять так и впилась в ладонь.
Это был кузнец. Он покосился на мою руку и, притянув за плечо, дуя в ухо, зашептал. Слова доносились поспешные, невнятные, как шорох кустов. О древнем, темном шептал кузнец.
— А и переполошили вы наше старье... Бесятся старики, жизнь ломать не хотят — закостенели. Старики за Гришку руками и зубами держатся. Бубнят все: «При старейших — молчание, премудрейшим — послушание». А про вас уже брякнули — антихрист-де помог, не выдал слуг своих. Ну, все и притихли. Они страшные, эти старики-то. На жизнь им плевать, было б по-ихнему... И не они одни. За порох да тряпки многого лишаемся, ой, многого. Сколько беличьих да собольих шкур только Яшка ухватывает. Мы тоже уйдем — позднее. Сначала ходоками, а там и всей кучей. И стариков свернем.
— Ты сам-то их, что, не боишься? Или запасная голова есть?
— Не-е... Я кузнец. Без меня, паря, в таежном селении — крышка. Я — дошлый, выученика не брал.
Мы, осторожно раскачав, навалились и столкнули увязшую в тине лодку. Чмокнула грязь, заговорила вода.
— Тише вы! Идут, — шипит Никола.
Мы затихли. Но ничего, никто не идет, никто не смотрит.
— А староста? — прошептал я в кузнецово ухо. — Он ворчал.
— Староста? Он с Гришкой одним миром мазан: властолюбив не менее...
— Сволочь!
— Он-то и упредил меня, а я Катьку послал. У старосты слабина — дочки. А Гришку не согнешь. Ну, прямо царь болотный! Пора... Ждите нас... Стой, поспрошать хочу... Ну, ежели нагрешил зим двадцать назад, как у вас ноне? Прощается? Яшка говорит — до седьмого колена.
— Прощается, шепчу я в темноту.
— Ну, двигайте. Господь вас благослови...
Мы влезли в шатающуюся лодку, и кузнец мягко и сильно оттолкнул ее.
...Поплыли. Я сидел на веслах. Греб вкрадчиво, почти неслышно, глубоко запуская весла и не вынимая их. Вода блестела, колыхала отраженья звезд, рождая жирный блеск, и тихо поплескивалась о борт.
Мы всматривались в берега, опасаясь нежданного выстрела, но там одни болотные синие огоньки, вроде свечек.