Так и благодать Духа вначале готовит человека, очищает от мудрования века сего, от плотских настроений и вожделений, ото всей этой чувственной «мокротности», «влажности» похотений, и только после этого огонь благодати может охватить душу человека. Как огонь удаляется от предметов, лежащих в воде, пропитанных влагой, так и благодать удаляется от тех, кто погряз в грехе или в суете мира, в земных заботах, пропитан влажностью плотских похотений, отягощен помыслами о дольнем. Но как от жаркого пламени горящего костра все скоро высушивается и легко воспламеняется, так и около святого человека, горящего благодатной любовью к Богу, стяжавшего огнь благодати Святаго Духа, скоро многие души человеческие согреваются, высушиваются от влажности страстей и наконец воспламеняются сами тем же благодатным огнем, начинают излучать тепло и свет, передают искру другим, близстоящим. Так много раз в истории спасающегося человечества возгорались отдельные светильники – некоторые великие отцы, которые как бы «прорубали окно» из этого омрачившегося мира в просторы неба, и оттуда изливалось на них ярчайшее сияние духовного Солнца. От этого светильника все вокруг освящалось и разгоралось на многие годы; возносились через открытый ими путь к небу тысячи воспламенившихся душ, пока холодность и влажность мира опять не студили, не заволакивали этот светлый проем. Так иной раз в ночную грозу ударит сверкающая молния в высокое дерево в лесу, воспламенит его – и вот оно пылает и светится в ночи, само превращается в свет, запаляет близстоящие деревца и кусты, пока дождь и влага не отнимут пищу у огня.
Но как трудно промерзшему путнику в сырую осеннюю пору, в период затяжных унылых дождей разжечь в лесу костер! Так и в наше грехолюбивое, жестокосердое время нелегко найти свободное от влаги, способное к горению божественной любовью сердце. Как мокрые дрова только тлеют, чуть обгорают по краю, дымя от приближения огня, ни света, ни тепла не давая, лишь погашая подносимый к ним огонь, так и теперь многие, многие души не желают впустить в себя осушающее тепло, изгнать из сердец влажный холод, воспринять дарующий жизнь огонь. Как будто уже во всем земном доме человечества не видно огня, всюду холод, сырость, озяблость. Где-то в темноте, в каком-то дальнем углу вспыхнет огонек, затеплится вдруг огарок свечи – кто-то там пытается разжечь печь. Слышно, как он дует на слабо тлеющие угольки, заваленные сырыми поленьями, слышится горький запах дыма, от которого кружится голова, но огня и тепла так и нет. Все отсырело, во всем доме едва где найдется сухая щепка.
Мы так и не молимся
Мы так и не молимся! Монастырь начинается у нас не с молитвы, но с внешнего устройства, расширения, привлечения новых лиц. Мы все устраиваемся, расстраиваемся, обустраиваемся и все ждем, что вот, мол, когда все наладим поудобнее, соберем братство, распределим все обязанности,– вот тогда сложим руки на груди и начнем молиться. Но древние обители не так начинались: шел подвижник, скорее, бежал ото всего, что отвлекало его от молитвы и уединения в Боге; отыскивал безлюдное, располагающее к забвению мира место, ставил крест и начинал сразу молиться, устраивал простую хижину и весь труд направлял на борьбу со своими страстями, всматривался в свое сердце и молитвою изгонял из него все то, что омрачало тенью его взор, обращенный к небу. У него и в мыслях не было – собирать братство, устраивать вокруг себя целый город, наполненный житейским хламом, суетящийся, хлопочущий о разного рода земных потребностях, каждый день порождающий тысячи и тысячи сложноразрешимых задач. Это случалось уже помимо его желания, даже наперекор его сильному противлению, когда накапливалось духовное знание, молитвенное преуспеяние, стяжевалась благодать Духа Святаго и – ради пользы многих – по мановению десницы Божией стекалось ищущее спасения братство, нарушало блаженное уединение подвижника; тогда монастырь вырастал сам собой, как вырастает большое раскидистое дерево из упавшого в землю семени.