Мы скорбим, что нет теперь той древней строгости и чинности в стенах монастырских. Но законно ли, своевременно ли искать и требовать от себя внешней строгой правильности? Способна ли душа понести безвредно эту внешнюю правильность? Ведь должно быть определенное равновесие между внешним подвигом и внутренним, иначе человек становится фарисеем. А теперь как-то особенно заметна у всех склонность именно к такому вот фарисейству. В общем, требовать многого и от себя, и от братий неполезно: это лишь безуспешная потеря сил и окончательное разрушение душевного мира, к тому же и порядочная «нервотрепка». Из нас никто уже почти не способен отдаться целиком внутренней, духовной работе, и едва находится такой, кто хоть десятую часть своей жизнедеятельности чисто и без остатка посвящает Богу. И никакими нажимами и требованиями невозможно принудить человека отдавать больше, отречься от мира категоричнее, в большей мере презреть все свое и возненавидеть себя, если это не произойдет добровольно, когда душа сама каким-то непостижимым путем придет к высшему самоотречению: насилие лишь вызовет бунт, крайний протест и, может быть, человек вовсе побежит вспять.
Святой Игнатий Брянчанинов советует иметь определенную снисходительность к своей душе: «Не дОлжно с души своей, с своего сердца требовать больше, нежели сколько они могут дать. Если потребуете сверх сил, то они обанкротятся, а оброк умеренный могут давать до кончины Вашей»[70]. Сам Господь ищет нашей добровольной и свободной любви к Нему и в утверждение ее ждет от нас некоей жертвы самоотречения, но никогда не принуждает и не неволит никого. Тем более кого можем неволить мы? Здесь можно предложить братиям (да и себе самому) лишь определенные условия, удобства, направления и все благоприятствующее пробуждению души, ненавязчиво усовещивать свою душу и души братий, кротко и участливо уговаривая их отвратиться от безумия, обращения же их ждать терпеливее. В общем, методы похожи на те, которые применяют, когда ухаживают за больными детьми и терпеливо сносят тогда все их капризы и слабости.
Определенная свобода даже неотъемлема от принципа подвижничества. В самом раю росло запретное древо познания добра и зла, без которого выбор свободы был бы невозможен. Идти, действовать, отвергаться себя, брать много или мало – все это должно быть в выборе самого идущего к Богу. Так и в соревнованиях по бегу: углаживают дорогу бегущим, ограждают ее от праздной толпы, подбадривают состязающихся возгласами, но никогда не толкают в спину и не тянут за руку. В нашем случае, конечно, допустимо и толкание, и потягивание за руку, но все с тем же условием ревностного желания самого человека стремиться вперед.
Вспомнить, кстати, случай из жития святого Пахомия, как трапезарь в отсутствие игумена перестал подавать на братскую трапезу вареную пищу и клал лишь овощи, оправдываясь тем, что братия все равно всегда постятся и вареную пищу почти не трогают, так что приходится ее выбрасывать. Святой Пахомий строго обличил брата, сказав ему: «В этом случае воздержание иноков не было уже делом их свободного произволения, а следствием необходимости: никто уже не имел возможности проявить свое усердие, все постились поневоле. Я бы предпочел приготовить кушанья разных видов и сварить всякого рода плоды, поставить все это пред братиями, чтобы им, если они будут обуздывать свои желания и добровольно, ради подвига, отказываться есть это, совершить великое и доброе дело пред Богом»[71].
Ну а что, если пришедший в обитель так никогда и не разгорится большей ревностью, но лишь помалу будет тлеть? Такому бы и не приходить в монастырь! Но, что делать, ведь мы и все почти такие теперь. Уж и не для больших расчетов бежим в монастырь, а лишь сбегаем от всепожирающего пламени разросшихся греховных соблазнов, от падения во все глубины зла. Странное и нездоровое положение, состояние какой-то подвешенности между землей и небом. Но явно, что по человеческому мудрованию ничего не исправишь; надо ждать и молиться: может быть, произойдет чудо и Сам Господь растеплит в наших сердцах некоторое рвение и тягу к духовному. И растеплит, если душа смирится и признает свою немощь и всесилие Бога!
Сегодня уже многое и важное в жизни обители врачует Сам Господь – непостижимо, неприметно. По сути, игуменов, настоятелей, предводителей уже нет. Те, кого мы зовем настоятелями, теперь чаще всего просто распорядители внешнего чина и распределители монастырского имущества. Игумен же – Сам Господь, таинственно, непостижимо промышляющий о каждом, пришедшем в обитель, о каждой скорбящей душе, желающей, ищущей того древнего монашества и нигде его не находящей, даже в самих наших монастырях. И вот в странных каких-то искушениях, падениях и восстаниях, в бесконечном нагромождении тяжких испытаний, препятствий, соблазнов, частых преткновений, при внешнем как будто отсутствии всякого порядка и чина в жизни, при отсутствии не то что гладкого пути, но и едва угадываемой тропы – во всем этом душа познает и себя, свою немощь, познает таящееся в себе предательство, изведывает всю глубину своего падения и падения всего рода человеческого и только потом может начать медленно восходить на путь искания Бога.