Как мягкие покрышки на колесах прогибаются над неровностями дороги, опираясь на окружающую неровность площадь, делают эту неровность меньше, незначительнее, так и долготерпение, великодушие сообщают значимость не самим происшествиям, а тому, что им предшествовало и за ними последовало, так что сами они видятся уже не «досадной случайностью», а ступенью, важным этапом, неотъемлемой частью цельной нити жизни, из которой и сплетается наконец чудное кружево судеб мира Божиего.
Жалкое зрелище
Когда отвращается Бог от души за ее предательства… или нет: сама душа за свои измены теряет дерзновение к Богу и почти не надеется быть услышанной, когда «медная стена» преграждает ей путь к духовному, какая туча, какое темное царство обволакивает ее, какое жалкое тогда зрелище душа человека! Жуткое напрашивается сравнение: вот червь на асфальте, на которого наступила тяжелая нога прохожего: одна половина его раздавлена, влипла в асфальт, другая еще жива – судорожно вздымается, напрягается, дрожит, силится ползти, трясется от боли, как будто тянется к небу; кажется, простерла бы руки, взывая о помощи, но рук нет, голоса нет; одна безмолвная потуга оторваться от этой своей умершей, прилипшей к земле половины.
Что мы можем сами? Можем ли сами хоть немного помочь себе? Так же, как тот раздавленный червь! Только в муке раскачиваться, содрогаться, тянуться куда-то вверх, оставаясь болью прикованными к земле. Пока не вырвется душа из этой самости, не прорежется голос ее, призывающий Спасителя своего, пока не уверует в возможность чуда, в его необходимость для нее, до тех пор все так же будет маяться, беззвучно стонать в никуда... И как много душ именно в таком вот положении!
А ведь чудо вполне может совершиться: есть сила, способная исцелить, оживить, воскресить растоптанное и раздавленное, вдохнуть в мертвеца новую жизнь,– именно что не «подлечить», а «воскресить», даже заново «родить», превратить «червячка» в красивую и веселую летнюю бабочку, в лучах солнца порхающую с цветка на цветок, сладко пьющую нектар, которая будет так счастлива, что даже не захочет вспоминать об ужасах, пережитых, когда она была маленьким червячком, ползала по грязи и набивала брюшко этой грязью. Чудо великое, совершись и над нами!
Вовремя опомниться
Явно видишь иной раз, как приходит к душе прежний какой-нибудь ее «дружок» – грех, с которым она водила короткое знакомство в прошлом; приходит и зовет ее, кличет, просит открыть дверь «по старой дружбе», впустить на часок-другой, хоть на время вернуть подзабытую сладость безумной свободы. Это тот, изгнанный Христом дух, изголодавшийся, соскучившийся по бывшей своей распутной подруге, набродившийся по местам безводным и беспутным с такими же, как он, бездомными, с шайкой друзей-разбойников, говорит им: «Ну-ка, сходим к моей прежней хате, посвистим, может, чего и выкрутим веселенького, ха-ха-ха!». И идут. Бродят у ограды денно и нощно, стерегут душу, прохаживаются под окнами, посвистывают, побрасывают камушки в стекла, шепчут через приоткрытые ставни разные пошлости, свистят хрипло: «Не забыла, как ты..?», «А тогда-то вот было, помнишь?». И встает внезапно перед оком души ясно-ясно сладостная картина – одна, другая; бежит цепочка, как от искры пламя по сухой травинке,– светящаяся змейка, за ней еще; до поры затухают, но недалеко и до пожара. Душа бежит этих соблазнов, шарахается от окон. Но нечисть лезет и лезет отовсюду: за каждой дверью она, в каждом темном углу. Уже в любом шорохе все те же напоминания, подстрекания. Только-то и успевай открещиваться от нее. И душа, бедная глупышка, ленивая и расслабленная, несколько отупевшая от скуки, недолго так противится: вот уже и прислушивается, сначала позевывая и как бы от «нечего делать», потом оживает в ней что-то такое теплое, даже жаркое, такое родное-родное и такое сладкое – до дурноты. Одна молния проходит в сердце, другое жгучее прикосновение – и тает, тает оно, уже само ищет повторения этой теплой волны. Уже кажутся те свистуны не бесстыдными хулиганами, а забавными проказниками, вовсе не такими уж и страшными, даже симпатичными.