Однако надо заметить, что греки говорят Иисусову молитву кратко – из пяти слов, и звучит она на греческом очень лаконично, произносится легко и быстро: «Кирие-Иису-Христе-элейсон-мэ». Вообще заметно, что греческий язык очень звучный и легко, ясно произносимый в связи с тем, что у греков гласные и согласные звуки четко чередуются. Если в соединении слов оказывается подряд два гласных, то один из них чаще всего выпадает, а два согласных или гласные внутри слова часто объединяются в один звук, несколько слов связываются за счет перестановки ударения. Благодаря этому слова читаются легко и звучат ясно. Поэтому, видимо, и выпевать их легко, и в пении слова хорошо слышны. Те же самые тропари или стихиры на грузинском языке произносятся в два раза дольше, и язык утруждается гораздо более. Греки ни за что не смогли бы выговорить некоторые грузинские слова, такие, как «мрцамс», «всткват», «вгрзноб», «вгзрдис» и тому подобные.
Иисусову молитву совершают вначале с глубокими земными поклонами, затем с поясными и с крестным знамением. Замечу, что в храме монахи не любят особенно выказывать свою ревность: поклоны делаются как бы небрежно, быстро, неглубоко. Но в кельях не так. Мне не раз приходилось слышать, как над моей комнатой или по соседству кто-либо из братий вслух произносил молитву и делал поклоны – медленно, очень основательно. Вообще очень часто слышится из-за стен, откуда-то издалека, молитва – и вечером, и ночью. Стоит только положить голову на подушку, как через цепочку твердых предметов – через пол, постель, даже через подушку,– как по телефону, доносится до слуха чья-то отдаленная молитва, так что мне всегда бывает здесь как-то стыдно за свое нерадение, стыдно засыпать, мягко погружаясь в перину подушки, когда через нее глухо слышится звучание чьей-то горячей беседы с Богом.
Поют на богослужении древневизантийским распевом – очень хорошо. Какой-то особый дух, настрой создается этим пением на молитве: и смиренный, и кроткий, и вдумчивый, и в то же время величественный, торжественный. Замечательно, что голоса у братий мужественные, естественные и простые, как будто отцы поют не горлом, а самой душой – откуда-то из глубины сердца, без всякого напряжения, вовсе не заботясь о красоте голоса, а только выпевая исповедание и хвалу. Пение несет настрой самой здешней жизни, непритворной, серьезной, строгой и самоотреченной. Сами мелодии очень странные, непривычные нашему слуху, как будто, на первый взгляд, не вполне гармоничные и какие-то «неожиданные».
Наша манера петь иная: все мелодии, какие-то ясно читающиеся, какие-то очень понятные и знакомые сердцу, несут в себе почти однозначное настроение, все их можно довольно просто разложить по тем чувствам, которые они вызывают. Одни ясно радостные, другие нарочито грустные или сладостно-печальные. Когда слушаешь эту мелодию, уже слухом угадываешь, куда она клонится и как продолжится. А здесь мелодия едва угадывается и, видимо, занимает не главное место: она лишь некая форма, лишь слабый контур, внутри которого скрывается вся глубина самых таинственных переживаний. И вот по временам ждешь и здесь, по привычке, ясно читаемой мелодии, как будто выслеживаешь ее и ожидаешь понятного и приятного для слуха ее продолжения, но пение вдруг принимает совсем неожиданное направление, приносит все новые и непонятные всплески настроения. Видно, мы привыкли к пению душевному, услаждающему слух, как и в самой нашей «духовной» жизни мы теперь чаще всего ищем надуманных, искусственных, упрощенных, душевных переживаний.
А ведь все истинно духовное так богато, состоит из столь многих оттенков глубочайших переживаний, чувств; вместе с тем так цельно и исключительно просто, что все это никак невозможно просчитать душевным рассудком, надумать, искусственно вылепить («сочинить», как говорят композиторы). Истинно духовное пение может изливаться только из сердец, опытно ощутивших прикосновение Духа, непосредственно познавших эти тончайшие и неизъяснимые словом переживания.
Точно так ведь и в истинно православной иконописи. Здесь ведь тоже иные законы красоты. Чтобы научиться понимать икону, нужен немалый опыт, человек должен основательно перестроить свои понятия и свое миросозерцание. Как часто фигура, руки, лик, складки одежды, горы, дома, деревья написаны на иконе совсем неожиданным образом, и как часто те, кто плохо знаком с иконописью, недоумевают: «Почему все написано так странно, как будто художник специально отошел от обычных представлений о красоте и заговорил на языке, на котором не говорит ничто из видимого нами вокруг?». Кажется, все, что написано на иконе, мы узнаем,– все эти очертания и контуры отчасти знакомы, но они как-то странно изменены, несут какие-то чувства «не от мира сего»…