Знаменный распев, сохранившийся в России, очень близок по своему строю и принципу к византийскому пению на Афоне. Видимо, слова епископа Игнатия могут быть точно так же отнесены, с одной стороны, к афонскому пению и, с другой – к манере петь в наших храмах сегодня.
Слушая афонское пение, чувствуешь огромную таинственную глубину, видишь перед собой начало возвышенного и красивейшего мира молитвы, как бы море плещущееся, искрящееся в лучах солнца, увлекающее тебя отправиться в далекое плавание. Но плыть, подставлять паруса ветру, а нередко и усиленно грести должен ты сам. Пение не навязывает тебе никаких чувств, предлагаются только контуры, как бы чистые сосуды, которые ты должен наполнить сам своими сердечными чувствами и излияниями души. Каждому предлагается как бы отдельная ладья с веслами – садись, греби, поспевай за другими мореплавателями, стройными рядами плывущими к далекой счастливой стране.
Видно, что в душевном пении человек ищет не действительного продвижения в реальный мир духовного, а скорее, создает свой искусственный мир из уже знакомых душе поверхностных чувств и настроений, которые задевают страстные глубины, производят в сердце некоторое пьянящее тепло, действуют на душу словно какой-то наркотик. Только соприкосновение с истинно духовным открывает со временем, какая дешевая подделка все эти наши «самоделанные» переживания. Так человек, который никогда не пил настоящего виноградного вина (изготовленного без прибавления воды и сахара), но пробовал только фабричные вина (которые никогда – при самой дорогой цене и громкой рекламе – не бывают в самом деле винами), иной раз с важным видом дегустирует эти сфабрикованные напитки, делает замечания о качественности или негодности того или иного содержимого, но даже и не подозревает, каков вкус вина настоящего. Но когда испробует вино чистейшее, сам потом улыбнется, услышав, как кто-то расхваливает какой-либо сорт фабричного вина. Но бывает и так, что знающий лишь вкус подкрашенных, подслащенных напитков еще и презрительно поморщится, отведав самого настоящего гроздного пития. Жертва продолжительного обмана!
Однако интересное наблюдение можно сделать и на самом Афоне: здесь монахи, поющие на клиросах, зачастую предлагают гостям, знающим пение (а здесь умеют петь, и вполне профессионально, многие миряне: они даже хорошо знают типикон), пропеть одну-другую стихиру антифонно с афонцами. И вот кто-либо из гостей деловито подойдет к аналою, откроет богослужебный текст, найдет и нужный стих, и стихиру, на чередной глас пропоет все «чин по чину», иной раз виртуознее самих святогорцев. (Несколько раз при мне в Ксиропотамском монастыре пел на клиросе даже местный полицейский, служащий по соседству в Дафни; так в форме и становился на клирос и пел очень неплохо.)
Однако какой контраст замечается между пением монахов и мирян – небо и земля! Миряне поют все правильно, на тот же распев, но заметно напрягаются, вытягивают губы, стараются «смаковать» каждый звук, придать приятность и сладость каждой ноте. Мне даже становилось как-то стыдно и неудобно за этот их артистизм. И сколько раз случалось слышать здесь мирян, столько раз сразу же обращала на себя внимание эта искусственность. Сами же они этого, конечно, не замечали. Отсюда видно, что не в самом только «византийском пении» дело, но в том, что Афон живет духовной жизнью, и сама жизнь эта кладет свой отпечаток на пение и чтение в храме. Соответственно, Святая Гора влияет на весь греческий народ; и своей религиозностью, знанием древней культуры христианства мир Греции обязан во многом именно афонцам.
И вот литургия окончилась, потом сразу же братская трапеза с чтением поучений или житий святых отцов, и расходимся по кельям для двухчасового отдыха. Небо еще в звездах, рассвет только-только подступает к горизонту; тишина кругом, лишь тусклый свет едва виден в окнах братских келий, да сквозь цветные стекла храма светятся огоньки лампад. И так странно думать: ночь; все, кажется, спит в монастыре; никого уже не видно, как будто ничего и не было; и только луна и звезды, свидетели ночные, знают, какие здесь происходили события под покровом ночи. Если бы посмотреть на Святую Гору с высоты птичьего полета, понаблюдать, что будет здесь в полуночный час: вдруг всюду – по всей горе, на вершинах, в ущельях, в чащах лесных, на скалах, висящих над пропастями, как птичьи гнезда, в башнях на самом берегу моря, а иногда стоящих в самой воде морской,– в глубокой ночи раздается боевая дробь в деревянные била, то там, то здесь мелькают звездочками огоньки, словно небо отразилось, побежало, сошло на землю, промелькнули тени – темные, укутанные с головой в черное люди; все поспешают в храмы Божии. И вот вдруг потянулось пение – полились к духовному небу струйки голосов, из самых душ теплые ручейки молитвенных переживаний сливаются в широкий поток, в обильную реку, текут, смешиваясь с ароматом ладана, «в воню благоухания духовного» к «пренебесному жертвеннику»[128]; низводит река эта на землю живую воду[129], «возниспосылает» Господь в мир сей благодать Пресвятаго Своего Духа, умоленный ночными этими тружениками. Весь Афон и стоИт этой ночной жизнью своей: «Се, Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща»...[130]