В отношении братии игумену иногда необходимо быть строгим, но у братии не должно возникать страха или робости подходить к нему и открывать свои проблемы. Этому надо их учить. Надо и самому спрашивать об их делах, о послушании, о настроении, о чем они думают, что их тревожит, что занимает, каких взглядов они держатся и так далее. Необходимо, чтобы они даже с радостью открывали все, что их беспокоит. Они должны чувствовать, что игумен их любит, о них заботится: даже когда он повысит голос, строго обличит, и это они должны принимать спокойно и даже с радостью, как знак заботы, любви, переживания за их души. Игумен должен часто молиться за монастырь, за братию. Они непременно будут чувствовать, что он за них молится, это будет и их подвигать к молитве. Игумен должен быть на самом деле «впереди идущим». (Интересно, что на грузинском языке настоятель зовется «цинамзгвари», то есть «впереди идущий», или даже «предшествующий», «предводительствующий».) Он не должен открывать и исповедовать перед братией свои немощи, даже из чувства искреннего смирения. Надо с каждым братом работать индивидуально и давать каждому свое молитвенное правило, свой способ произнесения молитвы. Иногда именно быстрое произнесение Иисусовой молитвы помогает удержать ум от рассеянности. Ум наш очень быстрый: если делать паузы, он спешит убежать очень далеко. Произнесение молитвы вслух хорошо для начинающих: это помогает навыкнуть молитве. Лучше молитву сосредоточить на словах, можно молиться в верхней части сердца, но для неочищенного ума есть опасность, что он будет в сердце вносить и свою нечистоту, поэтому прежде всего надо следить за умом.
Детей принимать в монастырь хорошо: они гораздо лучше раскрываются и принимают советы, больше доверяются своему духовному отцу. Но надо просить от родителей письменного согласия на жизнь их детей в обители, постараться как-то узаконить их принятие в монастырь, чтобы избежать возможных неприятностей в дальнейшем. С постригом торопиться не надо, а в подрясник можно одеть и пораньше. Если юноша еще учится в школе и появилось у него желание идти в монастырь, то все-таки лучше, чтобы он закончил учебу. Пусть пока по временам живет в обители, даже имеет свое молитвенное правило, схожее с правилом монастырских послушников, и, даже находясь в миру, пусть его исполняет. Когда же он будет в обители, то в этот период будет жить на правах послушника, нести послушание, одевать подрясник и скуфью.
Настоятелю надо смириться с тем, что сразу все хорошо во вновь устраиваемой обители быть не может. Много раз все будет рушиться, но надо терпеть и возводить павшие стены вновь, отбрасывать развалившиеся камни, перекладывать заново годные, стараясь сложить кладку попрочнее. Не стоит часто обличать братий, по многу раз указывать на их болезни и недостатки: необходимо поддерживать в них радость и надежду. Христианство должно быть для них радостно, а не отяготительно, как список запретов и набор укоризн. Чаще говорить: «Хорошо, хорошо ты сделал, только вот это немного иначе надо, лучше вот так…». И только, когда человек начнет бодрую, самоотверженную жизнь, тогда можно его чаще поправлять и обличать. Но вначале лучше подбадривать и утешать. После уже хорошо поправлять и в самых мелочах. Детям же надо все показывать, каждый шаг прослеживать, всему учить – как ходить, как говорить, как есть, как спать и так далее.
…Надо бы иметь доверенного человека в монастыре, на кого можно было бы оставлять обитель при необходимости. Хорошо было бы пожить на Афоне полгода, посмотреть, что и как здесь делается. По наружности уже ничего нового больше узнать невозможно, так как здесь все одно, и такого срока достаточно, чтобы изучить основной внешний строй афонской киновии. А братий оставлять на больший срок одних опасно. Братия должны чувствовать, что игумен всегда с ними и эти его выезды на Афон – ради их пользы.
Отблеск вечной красоты
Заметно, что каждое место имеет свой четкий и ярко выраженный «дух»: точно так, как каждый предмет имеет свой неповторимый цвет, свой особенный запах, как все несет в себе и свой особенный настрой, свою идею, которая обращена к душе и что-то громко ей проповедует – доброе или злое. И душа довольно сильно воспринимает этот настрой, как бы слышит громкий голос, различает внушаемое ей понятие, исходящее ото всего ее окружающего. Особенно же все, что относится к человеческим «произведениям искусства», густо насыщено разного рода идеями и очень сильно навязывается на душу: каждое сочетание звуков в мелодии, сочетание красок, линий, образов на картине, ритмы, фигуры в танце, сочетание рифм и слов в поэзии – все направлено к душе с целью внушить, навязать какую-то идею, чаще всего ложную, богоборческую. И вообще, все, к чему прикасается человек так или этак, начинает «излучать» его настрой, как бы пропитывается духовной направленностью того, кто это сделал, кто к этому прикоснулся. И это «духовное веяние» пронизывает собой все, что соприкасается с нами, касается нашей жизни и деятельности: домА, комнаты, самые разные предметы, даже улицы, дороги, засеянные поля, парки, просеки в лесу, каждое срубленное или посаженное дерево – все, к чему прикасалась рука человека. Ведь когда человек что-то делает, совершает какой-то поступок, он в это время не бывает совершенно «нейтрален», «пуст», чужд всякой идеи, совершенно независим ни от чего – нет! Он обязательно весь подчинен какой-то определенной «философии», определенному мировоззрению, находится под влиянием каких-то идей и понятий, весь пронизан определенным настроем, и его дух устремлен к конкретной цели. Он непременно теперь же предстоит перед «кем-то», на «кого-то» взирает внутренним оком, «кому-то» посвящает каждое свое движение, хотя сам осознанно может этого вовсе не замечать. Поэтому-то и все, что остается после человека, несет в себе эту «посвященность», эту духовную направленность. И тОт мир, который целиком от Бога, которого не коснулась рука человеческая,– и он несет в себе духовное содержание, и он весь несет в себе идеи, глубочайший таинственный смысл, который может открыться просвещенному благодатью духу человеческому.