И вот как часто, только входишь в чей-то дом, как уже чувствуешь какую-то тоску, печаль, даже тревогу, как будто камень ложится на сердце, и хочешь понять, что же так обременило душу, но не можешь найти явную причину; тем более таким духом пронизаны города или селения, и тем более страны. Ничто не проходит бесследно; человек проживает свой срок, и после него остается некий духовный след, как бы дух, и долго еще сохраняется на том месте, где он жил, и люди это замечают, душой чувствуют, но далеко не всегда разум может здесь что-то понять и дать правильную оценку.
Вот к тому же: последний старец Оптиной пустыни иеромонах Никон (Беляев) в своем дневнике писал, как один казанский архиепископ, отличавшийся высокой духовностью, даже прозорливостью, однажды запретил вкушать за праздничной трапезой прекрасно приготовленную рыбу. Оказалось, повар во время приготовления ее повредил палец, выругался по поводу этой рыбы, сказал что-то вроде того: «Будь ты проклята» – или еще что. И вот архиерей повелел эту рыбу выбросить, несмотря на раскаяние повара. (Запись от 22 марта 1909 года.)[134] Но о проклятии рыбы архиерею было открыто по дару прозорливости,– значит, от Самого Духа Святаго ему известилось и то, что рыбу вкушать нельзя! Как это поучительно!
Еще знаем, что сама одежда, касавшаяся святых (скуфья или пояс, которые они носили), уже приобретала чудодейственную силу, исцеляла болезни телесные и душевные.
Вспоминаю свою последнюю поездку в Абхазию. Это было еще за год до войны; тогда там ничего особенного не происходило и все было как всегда, но какая-то непонятная тревога была все время на сердце, все казалось каким-то злобным, все люди представлялись напряженными, как будто больными и таящими в себе озлобленное недоверие. И меня преследовал все время какой-то страх, все казалось, что за дверью квартиры кто-то крадется, что с потолка стучат и тому подобное. В монастыре – в своей келье среди дикого леса – никогда не испытывал такого страха, а тут сам не понимал, что на меня нашло. И вот уже через год все эти страшные события: ужасная война, резня, разбои, кровопролития, поджоги, страшный садизм, горе и слезы, сколько несчастий, сколько невыносимой боли! Конечно же, и тогда все это уже копилось в сердцах, уже носилось в воздухе…
Но к чему все это? К тому, что и на Афоне тоже был во всем свой особенный настрой, дух, как будто не различимый обонянием, но только духовным чутьем, присущим самой душе,– некий «фимиам», который пронизывал даже самый воздух Святой Горы. Стоило только сойти с корабля на берег, пройти по пристани к первым домикам на набережной, как уже здесь же, среди торговых лавок, разных хозяйственных построек, шумной толпы приезжих, подъезжающих, отходящих машин сразу почувствовалась какая-то особенная покойность, радость, как-то глубоко задышалось и стало беззаботно на душе. Потом еще и еще замечалось, что весь этот приятнейший душе настрой находится везде, он как бы в самой атмосфере Афона: он и в лесу, и у моря, и на пыльных афонских дорогах, и на скалистых тропах, он и в богослужении, и в трапезной, и в кельях, и во дворе монастырском, и за стенами, он и на развалинах среди склонов ущелий, и под старыми оливами в садах… Сначала думалось, что это просто «психологический» момент, что повлияло то или иное обстоятельство, впечатление. Но, пытаясь понять это чувство, останавливаешься на твердом убеждении, что это нечто необъяснимое.