Все шло очень гладко. Как и должно идти. Это было так… мило. Доминик, похоже, разнервничался, и я слегка сжала его руку. Мы запели гимн «Будь отважным», очень тихо. Вид у Дома был слегка раздраженный, возможно, оттого, что вокруг постоянно крутилась оса, жужжала прямо над ухом, пару раз ему даже пришлось отгонять ее. Эмбер выступила вперед и прочла «Дезидерату» [10], очень красиво: у нее потрясающий голос. Мы спели «Иерусалим» и «Врак». Священник, Джон Оукс, растолковал нам важность брачных уз и указал на недопустимость легкомысленного, безрассудного и необдуманного отношения к браку. Затем осведомился, не известна ли кому-нибудь из собравшихся причина или препятствие, из-за которого Доминик и я не можем сочетаться священными узами. Сердце мое чуть не остановилось. Не то чтобы я опасалась, будто кто-то с заднего ряда вскочит и станет выкрикивать возражения или потрясать свидетельством о браке. Просто я ненавидела эту тишину и вся дрожала. Нервы… Хвала господу, через минуту с этим было покончено, и мы приступили к следующей части. Только оса все жужжала и жужжала, никак не хотела оставить Доминика в покое. Он раскраснелся и явно пребывал в замешательстве. Я попыталась прихлопнуть подлую тварь своим расписанием церемонии. — Доминик, — произнес викарий, — берешь ли ты эту женщину в законные жены, чтобы жить с ней в священном союзе, соблюдая закон Божий? Клянешься ли ты любить ее, заботиться о ней и почитать в болезни и здравии, забыв о всех остальных, посвятить себя ей одной, пока смерть не разлучит вас?
В воздухе повисло молчание. Не предусмотренная ритуалом пауза. То, что мы, на радио, называем «мертвый эфир». И к моему изумлению, длилось оно очень долго. Наконец Доминик заговорил.
— Ну-у, — начал он и сглотнул, будто чуть не подавился. — Ну-у… — Он замолк и тяжело вздохнул. А потом уставился на изображение распятого Христа над алтарем.
Последовавшая тишина, казалось, растянулась на века, хотя не прошло и пяти секунд. Меня словно окунули в ледяную воду.
— Согласен ли ты? — настойчиво подталкивал к ответу викарий.
И вновь установилась пауза, в которой был слышен каждый шорох, биение каждого сердца. Я видела, как по лицу Доминика, от виска к подбородку, медленно катится капля пота.
— Согласен? А? — Викарий тоже покраснел как рак. Его бровь блестела от пота. Он сверлил Доминика взглядом, побуждая говорить. И тот заговорил.
— Ну-у… — запнулся он. Откашлялся и предпринял новую попытку: — Ну-у…
— Согласен ли ты?
— Нет, Джон, — тихо произнес Доминик. — Боюсь, что нет.
Я уставилась на викария, викарий уставился на Доминика. Потом я перевела взгляд на жениха и от души пожалела, что для венчания выбрана церковь Сент-Брайдз, где моя пунцовая физиономия видна всем и каждому, В деталях.
— Давай же, Доминик! — не отступал викарий, срываясь на визг, с жалкой, вымученной улыбкой. — Давай попробуем заново. Согласен ли ты любить, Айрин Араминту, почитать ее и все такое, пока смерть не разлучит вас?
— Нет, — сказал Доминик, на сей раз более уверенно. — Боюсь, что нет. И, не сводя с него глаз, я услышала, как тихо поскрипывают деревянные скамьи. Гости зашевелились и заерзали.
— Доминик! — Это был Чарли. — Что с тобой, старина? Давай! Нужно продолжать.
— Не могу, — выдавил из себя Доминик, медленно, с сожалением качая головой. Он выглядел чудовищно. Будто потерял рассудок от горя. — Не могу, и все, — повторил он.
В это самое мгновение, уж не знаю как, я смогла заговорить.
— Ты заболел, Дом? — прошептала я. — Тебе нездоровится?
Он посмотрел на меня и простонал:
— Нет-нет, я не заболел. Я здоров. Со мной все в порядке.
— Тогда в чем же дело? — прохрипела я. Во рту было сухо, будто песка насыпали; позади раздался обескураженный шепоток.
— Дело в том… — проговорил он. — Дело в том… что это очень серьезный обет, Минти. Это клятва, которую я, может быть, не смогу сдержать. И все ничего, но мы же в церкви.
— Да, — слабо пропищала я, — знаю.
— В церкви нельзя просто соврать и надеяться, что это сойдет тебе с рук, — продолжал он. — В последнее время я часто думал о Боге. Может, ты этого и не подозреваешь, Минти, но я глубоко религиозный человек.
— Дом, о чем ты говоришь? — промямлила я. — Ты же никогда не ходишь в церковь.
— Знаю, но чтобы быть религиозным, необязательно ходить в церковь. И теперь, когда я стою здесь, перед алтарем, перед лицом Господа, я понимаю, что не могу пройти через это. Ведь мне придется дать клятву любить тебя и заботиться о тебе, Минти, а это, знаешь ли, не шутки.
— Да-да, вообще-то знаю.
— И, только оказавшись здесь, я понял, насколько огромны эти обязательства. Только сейчас, — говорил он, — я начинаю осознавать чудовищность того, что от меня хотят.
— Почему чудовищность, Дом? — изумилась я. Чудовищность — это что-то плохое.
— Не прерывай меня, Минти! Я имею в виду громадность всего этого. То, от чего должен отказаться.
— Ты что, раньше этого не знал? — задыхаясь, выпалила я. В горле стоял комок размером с лимон.
— Знал. Но раньше я не понимал, на что иду. Истинного значения. Теперь, в церкви, я понимаю. Серьезные обязательства. И я не готов взять их на себя, потому что, откровенно говоря, Минти, очень многое в тебе меня просто… бесит.
При этих словах по рядам прошел внезапный ропот, будто кто-то спугнул стайку пичужек и она взметнулась в воздух с поля. До меня доносились нервные, вопросительные перешептывания и резкие, прерывистые вздохи.
— Говорят, всех, в конце концов, начинают доставать всякие мелочи, — произнес он. — Меня они уже достают. Сама знаешь, ты жуткая неряха, — оседлал он любимого конька. Его низкий голос взлетел почти до бабского истеричного визга. Так всегда случалось, когда Доминик заводился. — Ты постоянно лопочешь какой-то бред, — не успокаивался он. — И никогда не понимаешь, что пора заткнуться.
— А чего ты ожидал? — вскричала я. Сердце лихорадочно колотилось. — Я ирландка наполовину и радиорепортер.
— Ты меня выводишь, — захныкал он. — Я пытался отбросить сомнения, но больше не могу. Просто не могу! Потому что думаю, мы… мы… рано или поздно все равно разведемся! Мне очень жаль, Минти, но я не могу пройти через это. У меня отпала челюсть. Я так и стояла с открытым ртом, должно быть, являя собой картину кретинического идиотизма. Сказанное им никак не укладывалось в мозгах. Я посмотрела на папу, но тот тоже застыл, разинув рот. Мама и Хелен оцепенели, чуть ли не впали в кататонию. И опять вмешался Чарли:
— Довольно, старик! Хватит дерьма. Прошу прощения, святой отец! Скажи, что согласен взять ее в жены, и дело с концом.
Это была последняя надежда, соломинка, за которую цепляется утопающий, но тут вернулась проклятая оса.
— Нет-нет, этого не будет, — буркнул Дом, отгоняя насекомое от вспотевшего лица. — Я не стану ничего говорить в угоду тебе и всем, кто здесь собрался. Я не марионетка, понимаешь? Англия — свободная страна. Ты не можешь заставить меня пройти через это. И я не собираюсь на ней жениться. Я намерен подумать о себе. Наконец-то! — Он развернулся на девяносто градусов, лицом к ошеломленной толпе. Я видела, как его физиономия исказилась от страха. Он понял, что беззащитен перед их презрением.
— Послушайте, все… Мне очень жаль, — пролепетал он, нервно проведя пальцем по стоячему воротнику. — Я… м-м-м… понимаю, что многие из вас приехали издалека. Вы проделали очень долгий путь, как, например, моя тетя Бет — она прикатила из Абердина. Беда в том, что я не могу этого сделать. Надеюсь, вы поймете. И еще раз… мне очень жаль. — Я вновь увидела перед собой прежнего Доминика. Он ощутил, что к нему возвращается контроль над ситуацией. — Тем не менее, — как ни чем не бывало, продолжал он, — напоминаю вам, что свадьба застрахована, поэтому все проблемы решит страховая компания. — Он сглотнул и сделал глубокий вдох. А потом посмотрел на меня: — Послушай, Минти. У нас все равно ничего бы не получилось. Посмотри правде в глаза, и ты сама поймешь.
10
«Дезидерата»— стихотворение (1927) американского поэта (немца по происхождению) Макса Эрмана.