Ирландец? Спрашиваете, кто такой Ирландец?
Скоро узнаете. Пока только скажу, что, если бы не старина Ирландец и не его филантропическое увлечение повышением образования хористок, я бы не сидела здесь сейчас и не писала бы эту историю. Это он научил меня, каким концом ручку держать и со знанием дела употреблять такие слова, как “филантропический”. А я в уплату долга разбила ему сердце: ты — мне, я — тебе, мена не грабеж.
Выступая в роли Мамилия, она одновременно играла Коломбину в “Арлекинаде”{22}. Вот программка — “Малютка Эстелла”. Она все могла — довести вас до смеха, до слез, станцевать, спеть песенку, вот только, влюбившись, теряла голову.
Жилось ей нелегко, могу рассказать, что это была за жизнь: грим, газовые лампы, навоз, угольная копоть, железные дороги (по воскресеньям добавочная пересадка в Кроуи). Ребенком она была знаменитостью, а потом выросла и начала гастролировать по провинции. Джульетта, Розалинда, Виола, Порция в Манчестере, Бирмингеме, Ливерпуле, Ноттингеме — там она на голову выше соперников; Гермия, Бьянка, Ира{23} в Лондоне — здесь еще нужно тянуться вверх. Наконец возвратившись в 1888-м в “Хеймаркет”, она получила свою звездную роль — Корделии, с Ранулфом Хазардом в роли короля Лира.
Ранулф был одним из последних представителей вымершего нынче племени великих, гремящих актеров-антрепренеров. Я читала, что на его “Макбете” королева Виктория так судорожно вцепилась в портьеры королевской ложи, что побелели костяшки пальцев. Для коронованной особы цареубийство — не шутка. Будучи в ударе, в сцене пира он ужасал до беспамятства, даже если его жена в это время, с трясущимися плечами, повернувшись к залу спиной, заходилась в припадке веселья. (Как передавал Перигрин, она однажды шепнула ему, что Макбетам, пожалуй, стоило срочно сменить повара). Бернард Шоу назвал Ричарда III в исполнении Ранулфа Хазарда “величайшим олицетворением человеческого зла”, а он не разбрасывался похвалами.
Отдадим Ранулфу Хазарду должное — в удачный вечер ему не было равных; только публика никогда не могла заранее предугадать, когда выдастся такой вечер, потому что старик мог явиться на бровях и мямлить реплики совсем не из той пьесы, что объявлена в программе; он мог хандрить, быть с похмелья, просто не в духе, и тогда, что бы он ни бубнил, дальше первого ряда расслышать было невозможно; либо он мог оказаться слишком трезвым и с каждым мигом все глубже погрязать в пучине уныния. С Ранулфом приходилось полагаться на волю случая, он был непредсказуем — нынче таким ставят диагноз “маниакальная депрессия” и прописывают литий.
Но, будучи в ударе, он потрясал.
Шекспир для него был вроде бога, он молился на него как идолопоклонник, считал, что в него вмещается вся человеческая жизнь.
И вот случилось так, что в один из своих удачных вечеров он встретил восходящую звезду. В какой экстаз они привели публику! Потоки слез. Буря оваций. Про одну из его штук писали все театральные книги — когда бедный старик Лир наконец-то мирится со своей дочерью, Ранулф в этом месте всегда прикасался пальцами к щеке, потом с изумлением смотрел на их кончики, дотрагивался ими до рта и произносил дрожащим, по-старчески неуверенным голосом: “И слезы влажны?”. Тут уж все начинали сморкаться в платочки. Ее ответная улыбка, как писали, “робкая, сквозь слезы, словно апрельское солнце”, почти, но не совсем, затмевала его. Конечно же, он и Эстелла полюбили друг друга. Как им было устоять? Старик и блудная дочь, всё — как в пьесе.
И вот что забавно. Мамаша Тристрама, леди Хазард Третья, точно так же заарканила Мельхиора — играя Корделию с ним в роли Лира.
Ранулф был старше Эстеллы на добрых тридцать лет, может и больше, может даже и намного больше — дата его рождения была такой же призрачной, как и ее. Тем не менее они устремительно (как говаривала наша другая бабушка, бабушка Шанс) обвенчались в актерской церкви Святого Павла в Ковент-Гарден. Половина гильдии молилась за них, другая половина не явилась из принципа: Ранулф задолжал им деньги или разбил им семейную жизнь. Распущенные по спине рыжие волосы, на голове — венок из ландышей, ей было девятнадцать или около того. “Как овечка на заклание”, — сказал бы прохожий, глядя на его седые космы, трясущиеся руки, зная его сомнительный достаток — пьяница, банкрот, игрок, загнавший капризами, волокитством, побоями и развратом в раннюю могилу уже трех жен; но она не оказалась ни жертвенной овечкой, ни хрупкой фиалкой. Нрав у нее был необузданный, хотя по-своему она всегда оставалась ему верна. Во мне от нее ничего нет, я — натура сентиментальная; вот в Норе, пожалуй, проскальзывает временами кое-что.