Сохранилась запись голоса Ранулфа на восковом цилиндре; чтобы ее послушать, я ходила в офис неподалеку от Кенсингтон Хай-стрит. Треск, шипение, и затем его голос: “Завтра, завтра, завтра...”{24}. По телу у меня пробежал озноб — не от умиления, а от самого голоса. Он оказался не таким, как я ожидала, — неприятный, почти раздражающий, скрипучий, слова звучали, будто их вырвали из груди клещами. Подобно сентиментальным плаксам театрального “Хеймаркета” в старину, я не смогла сдержать слез, но не столько из-за того, кто он и что говорит, а из-за того, как он это выговаривал, из-за чуждого моему слуху странного произношения с разглаженными “а” и отточенными, как хрусталь, согласными. Всего сто лет назад... Мой родной дедушка; но голос звучал допотопно, из бездны другого времени, от него веяло такой стариной, что невозможно было представить его внучек пьющими чай в шелковых панталонах в подвальной квартире Брикстона, в то время как на телеэкране его правнук обращается из пластмассового ящика к невидимым зрителям на угодливо-нейтральном,полуанглийском-полуамериканском трансконтинентальном диалекте ведущего игрового шоу:
— А ну-ка, еще раз! Загребай лопатой!
Как пали могучие. Садомазохистское игровое шоу, куда уж дальше?
Так вот, Ранулф и Эстелла поженились, и сначала он безумно любил ее, а она — его, а затем П. Т. Барнум{25}, Барнум из “Барнум и Бейли”, тот самый Барнум, пленился в спектакле “Как вам это понравится” ее ногами и сделал вот какое предложение. Постановка “Гамлета” в Центральном парке — под тентом, потому что он предвещал такой успех, что ни один из бродвейских театров не смог бы вместить всех желающих.
Должно быть, она покосилась на своего старика, проверяя реакцию, — его как-никак называли самым меланхоличным датским принцем своего поколения; но это было уже чуть не сто лет назад, а Гамлет всегда был молодежной ролью. Однако идея научить Америку подлинному языку Шекспира воспламенила Ранулфа, и они пересекли океан; и Ранулф осчастливил их, появившись в облике отца Гамлета, а в паре с ней, в роли друга принца, на подмостки вышел обходительный, молодой Кассий Бут.
“Гамлет” в шапито пользовался бешеным успехом. Спектакль шел и шел, и никогда бы не вышел из репертуара, не заяви о себе близнецы; женщина в роли Гамлета — еще куда ни шло, но беременный принц — это, знаете, уже ни в какие ворота. В общем, близнецы — наши отцы, родились в США. Мельхиор и Перигрин. Ничего себе имена, а? Какой манией величия нужно страдать, чтобы дать детям такие имена? Сократив их в Мел и Перри, пожалуй, еще можно получить демократичное, трансатлантическое звучание двадцатого века; но старый Ранулф, будучи неисправимым романтиком века девятнадцатого, никогда этого не делал, хотя лукавая Эстелла — частенько.
Обратите внимание, я называю обоих “наши отцы”, будто их у нас было двое, но по сути дела так оно и есть. Все, что требуется природой, сделал, ясное дело, Мельхиор, но Перигрин назвался нашим отцом, понимаете, он единственный признал нас публично, а Мельхиор — нет. Добавлю еще, что вся семья Мельхиора, кроме Каталки, всегда поддерживала эту выдумку, потому-то Саския и сказала Тристраму, что мы ему не сестры, а тетки. Но мы всегда так любили Перигрина, а он так по-отцовски опекал нас — не говоря уже об оплате большинства наших счетов, — что поверьте, я не грешу против истины, считая его больше чем дядей.
Что же касается побочных рождений, то в семействе Хазардов с избытком хватало романтичных, даже мелодраматичных незаконных появлений на свет задолго до нашего с Норой дебюта. Заметим также, что за всю продолжительную историю своих брачных и внебрачных похождений Ранулф Хазард не произвел потомства до тех пор, пока Гамлет в лице его жены не познакомился с внушительным достоинством друга Горацио, не говоря уже о его атлетических качествах. Языки на этот счет чесали.