Но тут Филиппова перебил Струве и сказал:
– Сам-то ты хорош!
Эти слова так взбесили Филиппова, что он нажал пальцем одну ноздрю, а другой ноздрей сморкнулся в Струве.
Тогда Струве выхватил из кошелки большой огурец и ударил им Филиппова по голове.
Филиппов схватился руками за голову, упал и умер.
Вот какие большие огурцы продают теперь в магазинах.
Сергей Довлатов сказал: «Я согласен на все, только бы быть хоть капельку повыше».
Только он это сказал, как смотрит – стоит перед ним волшебница.
– Чего ты хочешь? – спрашивает волшебница.
А Сергей Довлатов стоит и от страха ничего сказать не может.
– Ну? – говорит волшебница.
А Сергей Довлатов стоит и молчит.
Волшебница исчезла.
Тут Сергей Довлатов начал плакать и кусать себе ногти. Сначала на руках все ногти сгрыз, а потом на ногах.
Читатель, вдумайся в эту басню, и тебе станет не по себе.
Вот однажды Коржавин хотел лечь спать, да лег мимо кровати. Так он об пол ударился, что лежит на полу и встать не может.
Вот Коржавин собрал последние силы и встал на четвереньки. А силы его покинули, и он опять упал на живот и лежит.
Лежал Коржавин на полу часов пять. Сначала просто так лежал, а потом заснул.
Сон подкрепил силы Коржавина. Он проснулся совершенно здоровым, встал, прошелся по комнате и лег осторожно на кровать. «Ну, – думает, —теперь посплю». А спать-то уже не хочется. Ворочается Коржавин с боку на бок и никак заснуть не может.
Вот, собственно, и все.
Вот однажды Барышников пошел на службу, да на пороге встретил Чалидзе, который, купив польский батон, направлялся к себе восвояси.
Вот, собственно, и все.
Бродский всегда был поэтом и все что-то писал. Однажды Алешковский застал его за писанием и громко воскликнул: «Да никак ты писака!» С тех пор Бродский очень полюбил Алешковского и стал называть его по-приятельски просто Алешкой.
Как известно, у Бродского никогда не росла борода. Бродский очень этим мучился и всегда завидовал Солженицыну, у которого, наоборот, борода росла вполне прилично. «У него растет, а у меня не растет», – частенько говаривал Бродский, показывая ногтями на Солженицына. И всегда был прав.
Однажды Халиф сломал свои часы и послал за Бродским. Бродский пришел, осмотрел часы Халифа и положил их обратно на стул. «Что скажешь, брат Бродский?» – спросил Халиф. «Стоп машина», – сказал Бродский.
Андрей Кленов ел клюкву, стараясь не морщиться. Он ждал, что все скажут: «Какая сила характера!» Но никто не сказал ничего.
Было слышно, как собака обнюхивала дверь. Виктор Урин зажал в кулаке зубную щетку и таращил глаза, чтобы лучше слышать. «Если собака войдет, – подумал Виктор Урин, – я ударю ее этой костяной ручкой прямо в висок!»
…Из коробки вышли какие-то пузыри. Василий Аксенов на цыпочках удалился из комнаты и тихо прикрыл за собою дверь. «Черт с ней! – сказал себе Василий Аксенов. – Меня не касается, что в ней лежит. В самом деле! Черт с ней!»
Андрей Седых, надев очки, смотрит на сосну и видит: на сосне сидит Лимонов и показывает ему кулак.
Андрей Седых, сняв очки, смотрит на сосну и видит, что на сосне никто не сидит.
Андрей Седых, надев очки, смотрит на сосну и опять видит, что на сосне сидит Лимонов и показывает ему кулак.
Андрей Седых, сняв очки, опять видит, что на сосне никто не сидит.
Андрей Седых, опять надев очки, смотрит на сосну и опять видит, что на сосне сидит Лимонов и показывает ему кулак.
Андрей Седых не желает верить в это явление и считает это явление оптическим обманом.
Максимов (стоя посредине сцены): У меня сбежала жена. Ну что же тут поделаешь? Все равно, коли сбежала, так уж не вернешь. Надо быть философом и мудро воспринимать всякое событие. Счастлив тот, кто обладает мудростью. Вот Буковский этой мудростью не обладает, а я обладаю. Я в публичной библиотеке два раза книгу читал. Очень умно там обо всем было написано. Я всем интересуюсь, даже языками. Я знаю по-французски считать и знаю, как по-немецки «живот». Дер маген. Вот как! Со мной даже художник Целков дружит. Мы с ним вместе пьем. А Буковский что? Даже на часы смотреть не умеет. В пальцы сморкается, рыбу вилкой ест, спит в сапогах, зубов не чистит… тьфу! Что называется – мужик! Ведь с ним покажись в обществе: вышибут вон, да еще и матом покроют – не ходи, мол, с мужиком, коли сам интеллигент.
Ко мне не подкопаешься. Давай графа – поговорю с графом. Давай барона – и с бароном поговорю. Сразу даже не поймешь, кто я такой есть. Немецкий язык, это я, верно, плохо знаю, хотя знаю: живот – дер маген. А вот скажут мне: «Дер маген финдель мун», – а я уже и не знаю, чего это такое. А Буковский, тот и «дер маген» не знает. И вот с таким дурнем убежала! Ей, видите ли, вон чего надо! Меня она, видите ли, за мужчину не считает. «У тебя, – говорит, – голос бабий!» Ан и не бабий, а детский у меня голос! Тонкий, детский, а вовсе не бабий! Дура! Дура такая! Чего ей Буковский дался? Художник Целков говорит, что с меня садись да картину пиши.
Эрнст Неизвестный садится на коня и говорит, обращаясь к толпе, речь о том, что будет, если на месте, где находится общественный сад, будет построен американский небоскреб. Толпа слушает и, видимо, соглашается. Неизвестный записывает что-то у себя в записной книжечке. Из толпы выделяется Глезер и спрашивает Неизвестного, что он записал у себя в записной книжечке. Неизвестный отвечает, что это касается только его самого. Глезер наседает. Слово за слово и начинается распря. Толпа принимает сторону Глезера, и Неизвестный, спасая свою жизнь, погоняет коня и скрывается за поворотом. Толпа волнуется и за неимением другой жертвы хватает Глезера и отрывает ему голову. Оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока. Толпа, удовлетворив свои страсти, расходится.
Меламид: Эй, Комар! Давай ловить комаров!
Комар: Нет, я к этому еще не готов. Давай лучше ловить котов!
Жил-был критик. Звали его Завалишин. Однажды вышел он из дому и пошел в лавочку купить столярного клея.
Была оттепель, и на улице было очень скользко. Критик прошел несколько шагов, поскользнулся, упал и расшиб себе лоб.
– Эх! – сказал критик, встал, пошел в аптеку, купил пластырь и заклеил себе лоб.
Но когда он вышел на улицу и сделал несколько шагов, он опять поскользнулся, упал и расшиб себе нос.
– фу! – сказал критик, пошел в аптеку, купил пластырь и заклеил пластырем себе нос.
Потом он опять вышел на улицу, опять поскользнулся, упал и расшиб себе щеку.
Пришлось опять пойти в аптеку и заклеить пластырем щеку.
– Вот что, – сказал критику аптекарь, – вы так часто падаете и расшибаетесь, что я советую вам купить пластырей несколько штук.
– Нет, – сказал критик, – больше не упаду!
Но когда он вышел на улицу, то опять поскользнулся, упал и расшиб себе подбородок.
– Паршивая гололедица! – закричал критик и опять побежал в аптеку.
– Ну вот видите, – сказал аптекарь. – Вот вы опять упали.
– Нет! – закричал критик. – Ничего и слышать не хочу! Давайте скорее пластырь!
Аптекарь дал пластырь, критик заклеил себе подбородок и побежал домой.
А дома его не узнали и не пустили в квартиру.
– Я критик Завалишин! – кричал критик.
– Рассказывай! – отвечали из квартиры и заперли дверь на крюк и цепочку.
Критик Завалишин постоял на лестнице, плюнул и пошел на улицу.
Ростроповичпадает из-за кулис на сцену и смирно лежит.
Шостакович (выходит, спотыкается об Ростроповича и падает). Вот черт! Никак об Ростроповича!