Зазеленели кругом деревья, засвистели в небе резвые стрижи. Соболята подросли, стали они драться между собой, реже тянулись к Мурке.
— Что ж, — сказала тётя Нина Вале, — Мурка спасла нам соболят, теперь они и без неё обойдутся. Возьми её домой.
Валя взяла Мурку и понесла её через ручей, в гору, к себе домой. А кошка жалобно мяукала всю дорогу, вырываясь из Валиных рук и всё оборачиваясь в ту сторону, где осталась ферма.
Дома Мурка поиграла с Мурзиком. Она принесла ему живого мышонка и терпеливо наблюдала, как он ловил его и таскал в зубах по избе. А вечером пропала. Не было её и ночью, не вернулась она и на другой день.
Мурзик скучал по матери и не хотел играть с. девочкой. А девочка не нашла кошки в деревне и, по совету матери, отправилась на ферму.
Она разыскала домик, в котором жили знакомые ей соболята, подняла крышку и увидела Мурку: она лежала, свернувшись в комочек, а возле неё спали соболята.
— Умная у тебя кошка, — сказала тётя Нина. — Под забором дыру сделала и клетку свою нашла. Прихожу я сюда рано утром, а она уже сидит на крыше, держит в лапах мышонка и жалобно мяучит. И соболята скулят. Пришлось пустить её к ним. Придётся тебе снова нести её домой.
Три раза Валя уносила кошку домой, и три раза убегала Мурка по ночам к своим соболятам, приносила им то мышку, то птичку.
Тётя Нина не знала, что и придумать, как отучить Мурку от гнезда. А потом решила переселить соболят совсем в другой угол фермы, далеко от старого места.
Мурка пришла ещё раз, побегала-побегала, не нашла соболят и вернулась к своему Мурзику.
Но к этому времени он уже научился без неё жить: сам молоко лакал из блюдца, и мясо ел, и даже за мышами начал охотиться.
Всё стало на место в доме над ручьём, где жила Валя с мамой и Мурзик с Муркой. Девочке полюбились соболята, и всё лето бегала она на ферму — помогала тёте Нине кормить зверей.
А когда опять пошла в школу, сказала маме:
— Вот выучусь и пойду на ферму. Буду такая, как тётя Нина. А может, создадут и у нас в колхозе свою ферму.
Мухомор и грач
Летом жил я в деревне. У своей дальней родственницы, у Веры.
У неё был маленький сын Васька, рыжий, вихрастый, конопатый. От загара лицо у него сделалось красное и веснушки вроде бы выцвели. И прозвал я его Мухомором.
Мать виделась с ним редко: она работала дояркой на ферме и от зари до зари возилась с коровами. И Васька весь день оставался на моих руках. Правда, он не дурил, когда матери не было дома, слушался меня и старался не мешать. А забегала она на минутку — покормить нас или убрать в хате, — Мухомор начинал куражиться, характер показывать. А может, хотел, чтобы мать больше уделяла ему внимания. Выставит она, бывало, суп на стол, с грибами или с солониной, отпихнёт он его рукой и скажет:
— Не буду! Картоху давай!
А один раз, когда мать прикрикнула, чтоб суп ел, он поймал муху и будто невзначай сунул её в тарелку:
— Чем кормишь-то? Не видишь, муха на коньках катается в супе!
Конечно, суп — в помойку, Ваське — ложкой по лбу. А он сидит ухмыляется и уплетает жареную картошку, потом пьёт чай с баранкой.
— Ну и дерзкий мальчишка! — скажет Вера в сердцах. — Совсем от рук отбился! Только и надежда, что пойдёт в школу, там и образумится!
Привёз я ему валенки с галошами. Он как надел, так целый день в них и пробегал. Заскочит с улицы, пыль сотрёт с галош, чтоб блестели, и так до вечера… А жарища была такая, что и петуху лишний раз кричать неохота; сидит он под кустом бузины с курами, рот разинул и часто-часто дышит, как лягушка под лопухом в душный полдень.
Вечером стал я Ваську разувать — ни в какую:
— Буду в валенках спать!
— Да ты что, белены объелся? Где это видано: летом, в жару, да в валенках?!
— А украдут? В чём я тогда буду зимой в школу бегать?
Так в валенках и улёгся. И всю ночь ногами сучил — жара! Я в одних трусах спал, да и то поднимался два раза воду пить. А он на другой бок перевернётся, спросонья ощупает голенища и знай посапывает!
Пригляделся я к Мухомору и стал замечать, что не умеет он водиться с ребятами. Выбежит на часок и уже идёт домой, понурив голову: и шишек ему наставили, и коленкой поддали, и крапивой обстрекали. А чем дома заняться, не знает. И вот сидит он возле грядки на огороде, давится про себя горькой слезой и отправляет в рот незрелый огурец. Хочет он огурцом горе своё избавить.