Ничего этого двадцатилетний дебютант на театральной ниве, конечно, не знал — за вычетом разве одинокой могилы, которая не могла не подействовать на его поэтическое воображение. Быть может, он и самого эпоса еще в ту пору не читал, хотя, скорее всего, слышал, должно пройти еще лет семь-восемь, перед тем как он прочитает его целиком. Впрочем, это не так уж важно, Ауэзов жил в той жизненной атмосфере, которая и породила народную фантазию, и сама была ею порождена.
Не случайно в «Енлик и Кебеке» не обозначено время действия — события могли случиться вчера, а могли и в XVI–XVII веках, как раз тогда, когда сложился, с опорой на старинный, тысячелетней давности сюжет, романический эпос.
Это тоже история любви, любви торжествующей и скорбной, это тоже рассказ о чувстве, стремящемся освободиться из-под бремени обычая.
Это тоже рассказ о племенной вражде и всем, что ее сопровождает, — доблести и ничтожестве, благородстве и коварстве.
Слава легендарного Козы бежит впереди него, как и слава батыра Кебека. «Он один дал бой пятнадцати отборным батырам, которые, подобно матерым волкам, рыскали впереди полчища найманов. И какой еще бой! Семерых сразу свалил в кучу, а остальных восемь обратил в бегство и долго преследовал по пятам. Тогда полчища врагов, оставшись без главарей, кинулись опрометью куда глаза глядят, как табун лошадей, на которых в метельную ночь напала стая волков. И Кебек был везде!» — так живописует подвиги героя один из персонажей пьесы, но рассказ этот скорее безымянный, рассказ-предание. Кебек же — безупречный герой народной легенды, как и Козы.
Точно так же сходятся и женские роли.
«Баян-сулу» значит «верная красавица», и вот в каком облике предстает эта четырнадцатилетняя девушка перед слушателями героической песни:
А вот — портрет невесты из рода найманов:
Естественно, герои эпоса — порождение народной стихии, и даже бунт не рвет тех прочных нитей, что соединяют их с местным преданием, местной природой, местными людьми. Анна Никольская, один из переводчиков «Абая», а равно поэтического казахского фольклора, вспоминает разговор с Мухтаром Ауэзовым, что состоялся у них под конец войны. Речь зашла о сказке и путях ее превращения в литературу. «Пока сказка бытует в устной передаче, она творится, она живет. Записанная и отданная литературе, она превращается в прекрасное изваяние, но «твориться» перестает… Во времена младенчества человечества, когда человек был слаб, бессилен перед явлениями природы, он говорил о том, как он, слабый человек, покорит природу, овладеет миром, станет господином земли, вод, воздуха, как все стихии (все «духи») будут подвластны ему. Теперь он покорил стихии: и недра земли, и глубины вод, и воздух подвластны ему. Где же его новые сказки, это своеобразное выражение его веры в себя? Где сказка об исполинах? Отчего теперь не творят мифов о могуществе, о прекрасном человеке-победителе? Нужно писать об этом!»
Вот, к слову, еще один нечаянный пример того, как капризно и неизбежно в этой своей прихотливости сплетаются мысли, возникающие в совсем разных культурных мирах. Лет примерно за пятьдесят до этого разговора, случившегося в Алма-Ате, лондонский житель Джеймс Джоржд Фрэзер принялся за сочинение труда, который сделает эпоху в этнологии, — «Золотая ветвь». И в самом же начале, выделяя три стадии миропознания, начинающегося магией, этой «незаконнорожденной сестрой» науки, автор говорит, что магическое мышление предполагает незыблемую веру «дикаря» в собственные силы. Да, человек бессилен перед высшим порядком вещей в природе, но он полагается на него и на свою способность использовать этот порядок в своих целях. Потому он никого и ничего не боится. «Мир для него, — пишет Фрэзер, — является творением сверхъестественных, антропоморфных существ, которые действуют из побуждений, подобных его собственным, и которые могут быть тронуты призывами к состраданию. При таком воззрении на мир дикарь не видит предела своей способности воздействовать на ход природных процессов и обращать его в свою пользу. Боги посылают дикарю хорошую погоду и обильный урожай в обмен на молитвы, обещания и угрозы. А если (что иногда мерещится дикарю) бог воплощается в нем самом, то надобность в обращении к высшему существу вообще отпадает. В таком случае дикарь сам обладает всеми способностями, необходимыми для того, чтобы содействовать благоденствию и благополучию своих товарищей». А еще за восемьдесят с небольшим лет до этого другой мыслитель Запада, не кто иной, как сам Гегель, рассуждая о мифе и его герое, пояснял: Эдип убивает отца и вступает в кровосмесительную связь с матерью, сам того не ведая, однако же «признает себя ответственным за всю совокупность преступлений и наказывает себя как отцеубийцу и кровосмесителя… Самостоятельный, крепкий и цельный героический характер не хочет делить вины и ничего не знает об этом противопоставлении субъективных намерений объективному деянию и его последствиям».
Таков герой любого эпоса, и не важно, какой у него цвет кожи и разрез глаз.
Скорее всего, Анна Никольская, перенося, пусть даже по горячему следу, свой разговор с Ауэзовым на бумагу, придала ему чрезмерно литературную форму, словно уже тогда думала о предстоящей публикации, но можно не сомневаться, что мысль донесена в сохранности.
Мухтар Ауэзов всю жизнь тосковал по эпосу, а в молодости это была даже не тоска, но воздух, которым он дышал.
С поправкой на драматургическую форму, разумеется, пьеса построена по правилам эпического мышления, с его наивностью, с его неотразимым примитивом в духе Пиросмани и Теодора Руссо. Персонажи ощущают тяжесть родового сознания, но не ощущают пут времени и пространства. Они с легкостью, не ища никаких внешних оправданий, появляются на сцене и с такой же легкостью ее покидают, психологией тут и не пахнет, слово лишено оттенков и переливов, звучит внушительно и полногласно. Нет перспективы, почти нет общих планов, господствуют крупные, действие лишено не только развития, но и самой идеи развития. Более того, совпадают даже частные художественные ходы. Жанровая природа романического эпоса требует, чтобы юноша и девушка влюблялись друга в друга либо во сне, либо по слухам. Баян и влюбляется в Козы по рассказам своих сестер, Козы же узнает о ее существовании от Айбаса, чья роль в эпосе, собственно, и исчерпывается рассказами о немыслимой красоте девушки. Треугольник Козы — Баян — Кодар точно воспроизводится в треугольной же композиции пьесы: Кебек — Енлик — Есен, и т. д.