Только откуда возник этот почти пятнадцатилетний разрыв в научных занятиях? Тем более что поначалу никаких препятствий не было и не предполагалось. Вскоре после появления «Истории тюрок» Валиди публикует статьи о бурзянских башкирах, совершает две большие научные поездки по Туркестану. Они принесли ему всероссийскую известность, и Академия наук собирается командировать его на три года в Европу — Берлин, Вену, Лондон, Париж, для работы в библиотеках, где хранятся рукописи, связанные с историей ислама. «Эти планы доставили мне много радости, я мечтал о будущем, о том, как стану востоковедом, изучающим историю исламской культуры и тюркских народов».
Их пресекла начавшаяся война, европейские маршруты, естественно, откладывались на неопределенное время, впрочем, в России Валиди продолжал работать. Несмотря на героические усилия академика Бартольда, его забрали было в солдаты, но уже через две недели демобилизовали: вышел закон, освобождающий от армейской службы учителей русских школ для инородцев (тот же предусмотрительный Бартольд буквально заставил своего молодого товарища сдать экзамен и получить в Казани место учителя семинарии).
Но не школьные занятия и даже не всемирное бедствие — война — отвлекали Заки Валиди от библиотечных занятий и письменного стола.
Еще в казанские свои годы Заки прочитал некоторые работы Плеханова — и «загорелся идеей социализма, к которой и прежде был склонен». Затем познакомился с Алиханом Букейхановым, тоже литератором и ученым, но помимо того — уже известным в стране общественником, бывшим депутатом Госдумы. Три дня они провели в Самаре неразлучно, толкуя о только что вышедшей «Истории тюрок», и это уже были не просто научные разговоры, ибо, как сам мемуарист и признается, занятия национальной историей заставили его сделаться политиком. Из Самары он направился в Уфу, где его ждал влиятельный в здешних, да и не только в здешних, краях человек — Салим-Гирей Джантюрин, крупный землевладелец, тоже депутат Госдумы, либеральный публицист и один из лидеров российского Союза мусульман. Потом они встречались довольно часто, и Салим-Гирей все уговаривал своего нового молодого друга пожить в Петербурге — «он хотел, чтобы… я подышал воздухом надвигающейся в России революции. Когда мы беседовали наедине, он сказал, что видит во мне молодого человека, способного дойти до глубин политики».
Старый зубр не ошибся — этот яд уже проник в кровь Заки Валиди, и кто знает, как сложилась бы его судьба, если бы, допустим, матрос Железняк со своим караулом не разогнал Учредительное собрание или большевики не только занимались прогрессистской риторикой, но и реально предоставляли народам России право на самоопределение. Тогда, наверное, стал бы он председателем, секретарем или действительно «первым президентом». Во всяком случае, это вполне допускал такой авторитетный и знающий революционер-государственник, как Владимир Ильич Ульянов-Ленин.
Но случилось так, как случилось.
Жизнь Заки Валиди Тогана и впрямь пошла совершенно иным, далеким от спокойной науки путем и приобрела стремительное ускорение — как, впрочем, у всех людей его поколения, как у всей России.
Зимой 1915–1916 годов он повседневно ходит коридорами и кабинетами Госдумы в качестве советника мусульманской фракции, тесно сходится с Керенским (судьба свела их сорок лет спустя в библиотечном зале Гуверовского института), вступает в партию эсеров, становится свидетелем Февральской революции, вскоре после которой направляется в Ташкент для участия в Туркестанском съезде мусульман. «Первые революционные месяцы в России, — вспоминает он, — были прекрасным временем. Все были опьянены воздухом свободы, а люди колониальных окраин более, чем другие — казалось, открылись богатые возможности строительства национальной государственности и культуры, надо их использовать в максимальной степени. Чувствовалось, какие хорошие плоды может дать в Туркестане свободное проявление человеческой воли. И не только в Туркестане, конечно.
Но Февраль быстро сменился Октябрем, и тогда-то как раз пересеклись уже не просто личные, но и политические дороги тех «инородцев», кто все же верил в демократию и не желал отказываться от благ свободного жизненного выбора.
В конце октября — первых днях ноября у тургайского комиссара Алихана Букейхана собрались выдающиеся казахские представители: писатель Ахмет Байтурсун, почтенный старец из потомков Чингиза Шахингирей Букейханов из Букеевской Орды, Мустафа Чокай из Ташкента, Джаганша Досмухамедов из Уила и другие. Я присутствовал на их собраниях. Это были дни, когда Советы делали успехи, саботировали выборы в Учредительное собрание и внедряли идею диктатуры. 26 октября в Уфе установилась Советская власть. 28 октября на сторону Советов перешел Уфимский мусульманский (татарский) военный Совет. Алихан официально вышел из кадетской партии, в которой состоял, и твердо объявил об идее казахской автономии под названием «Алаш-Орда».
В ближайшие недели и месяцы алаш-ордынцы и сторонники башкирской автономии, образовавшие свой орган — Центральный Шуро, могли быть рядом, могли быть не рядом, но неизменно оставались вместе, и крестный их путь длиною уже не в месяцы, но в годы — путь один и тот же.
В начале февраля 1918 года Валиди попадает вместе со своими товарищами в оренбургскую тюрьму по совершенному дикому обвинению в монархизме. Суд тогда был скор, но, на взгляд некоторых, все же недостаточно скор, так что женщина-секретарь, наскучившая, видно, процедурой, нетерпеливо спросила председателя: «Ну что, и этого тоже, что ли, к стенке?» К счастью, председательствующий распорядился отправить обвиняемого назад в камеру, и два месяца спустя Валиди удалось бежать. После этого он вошел во вновь созданное правительство Башкирии, ставшее, как и Алаш-Орда, на сторону Колчака. И, как Алаш-Орда, через некоторое время от него отпавшее и оказавшееся меж двух, равно беспощадных огней.
«…Наше общение с Алаш-Ордой по железной дороге затруднилось, приходилось передвигаться на лошадях. События развивались с невероятной скоростью. Со всех сторон нас окружали враги: красные в Самаре и Актюбинске, Дутов, Колчак», — вспоминает Валиди.
И причины разрыва были совершенно такими же: тирания не мирится с чьей бы то ни было независимостью, ей даже союзники не нужны, ей нужны вассалы. А как называет себя диктатор — председателем Совнаркома или Верховным правителем России, какая разница? Омск действует так же, как Москва. 21 ноября 1918 года адмирал Колчак издает приказ, которым казахское и башкирское правительства ликвидируются, а башкирско-казахский корпус распускается.
В этой критической ситуации, когда в мертвую золу пожара Гражданской войны могло превратиться культурное наследие, да и просто существование целых народов грозило пресечься, приходилось выбирать меньшее из зол, а это был альянс с сильным, то есть с Советами, на чью сторону явственно клонилась победа. «В эти дни, — пишет Валиди братьям-казахам, Ахмеду Байтурсунову и Алихану Букейханову, — мы готовимся перейти на сторону Советов. Ждем только известий и принятий наших условий… Но знайте, что переход этот — вынужденный шаг. Мы останемся верными договоренностям с правительством Алаш-Орды по национальным проблемам. Вы понимаете, что заключить мир с Советами — это не значит доверять им, потому что доверять им невозможно. Поэтому, кто знает, может, мы снова отойдем от них». «Невозможно» — и все-таки иллюзия, что победители могут вернуться к собственным лозунгам, в частности, к декларации о праве народов России на независимость, сохранялась, и это хоть немного облегчало психологическое бремя принятого решения.
Отчаянный голос был услышан, и вот тогда-то молодой, но уже опытный деятель Заки Валиди Тоган впервые встретился с еще более молодым и совсем неопытным деятелем Мухтаром Ауэзовым. Мемуарист сам называет эту встречу событием: в Ермолаевку, большое село между Самарой и Орском, где расположился штаб отказавшегося выполнить приказ Колчака корпуса, приехали из Алаш-Орды «Азимбек Биримжанов, писатель Мухтар Ауэзов и еще несколько казахов. Они тоже говорили о необходимости договориться с Советами в ситуации, когда Колчак и союзники принимают такие жестокие меры против национальных правительств и армий».