Фаина Георгиевна сдулась, словно из неё весь воздух выкачали. Разом словно постарела.
Мне было очень её жаль. Очень! Прямо до слёз. Но больным дают лекарство, и оно всегда очень горькое, противное, мерзкое. И нужно заставить себя выпить это горькое лекарство. И только потом человек может выздороветь. А может и не выздороветь. Тут уж как повезёт.
Поэтому мои слова были для неё сейчас этим горьким лекарством. Если она примет это, переварит, в смысле сделает выводы, и изменит модель поведения, то дальше можно будет продвигать её на главные роли в лучших фильмах. Но если она продолжит, по сути, вот это саморазрушение, то ничего у меня не получится. И ни у одного психолога никогда не получится. Нельзя человека заставить против его воли быть счастливым.
Так что пусть отрефлексирует.
Поэтому я встал и сказал:
– Ладно. Устал я с вами тетешкаться, Фаина Георгиевна. Всё равно от вас благодарности не дождёшься. Но вы сегодня подумайте и скажите мне, если решите играть скоморохов. Я тогда с Глориозовым поговорю. Только не тяните, пожалуйста. А то Печкин не сегодня-завтра заявление напишет и тогда на эту роль какого-то Васю Дудкина возьмут.
С этими словами я вышел, закрыв дверь за собой и не дожидаясь ответа.
Пусть Злая Фуфа позлится. Ей нужно крепко переосмыслить своё поведение. Это как вытряхнуть пыльный коврик. Ей же нужно сейчас вытряхнуть свою душу и избавиться от этих надуманных детских обид и капризов.
В коридоре меня ждал дамский консилиум из заинтересованных товарищей соседок.
– Ну, что там? – прошептала Белла.
Я сделал большие глаза, показал на свои уши, потом на дверь в комнату Фаины Георгиевны и опять сделал большие глаза.
Товарищи дамочки мою пантомиму поняли, всё правильно сообразили и моментально потащили меня на кухню. При этом Лилю поставили на стрёме, а сами набросились на меня.
– Как она? Что сказала? – меня наперебой засыпали вопросами.
– Разозлилась, – честно ответил я.
– Да зачем же ты её так? – всплеснула руками Ложкина.
– Муля знает, что делает, – ответила ей Муза.
– Да что вы к нему прицепились? – фыркнула Белла, – правильно всё Муля сделал. Он её разозлил, вывел из апатии. А то она уже как мёртвая всё это время лежала. Даже есть не хотела! А теперь пусть она будет лучше злая. Зато вы же знаете её характер, она сейчас начнёт всех гонять и сделает в конце концов так, как надо! Так что Муля правильно, что ты её разозлил. Молодец!
Я прижал руку к сердцу и обозначил благодарственный поклон:
– Всегда даже не сомневался в ваших аналитических способностях и интеллекте, Белла.
– Вот паршивец, – хихикнула Белла и вытащила пачку с сигаретами.
Моя рука невольно потянулась к ней. И я не смог себя заставить не взять. А с другой стороны, ну и что? Один раз можно. Тем более, я для человечества сейчас сделал великую вещь: я вытащил Раневскую из начинающейся затяжной депрессии. И теперь её искусство не утеряно для потомков. Зная её характер, я уверен, что вот уж теперь мы пободаемся. И с режиссёрами, и с обстоятельствами. Но главное – мы пободаемся с характером и «тараканами» самой Фаины Георгиевны.
Я с наслаждением закурил в форточку.
Курильщиками были только мы с Беллой, но остальные всё равно не расходились. Они жаждали подробностей. Сериалов в это время ещё не было, поэтому народ развлекался, как умел, и каждый, даже самый незначительный, скандальчик смаковался с удовольствием и долго.
– А что она сказала? – прицепились ко мне Муза и Ложкина.
Белла скривилась. Я понял по её виду, что она специально спровоцировала меня сигаретами, чтобы мы остались на кухне вдвоем и она спокойно могла выудить у меня подробности нашего разговора. Но остальные не ушли. Они хотели знать подробности тоже.
– Кто-то идёт, – пискнула от двери Лиля и шмыгнула к нам.
Товарищи женщины моментально преобразились:
– А я буду рассольник своему Петру Кузьмичу готовить! – громко (даже слишком громко) заверещала Ложкина, – с перловкой! С перловкой буду готовить, вы слышите?! А вы знаете, что рассольник можно готовить по четырём рецептам? И он будет разным! Рассольник!
– А я не люблю рассольник, у меня его дома никто не ест! – взвизгнула Лиля оглушительным голосом на четыре октавы. – Даже Колька не ест! Рассольник!