– Ничего такого предосудительного, – пожал плечами я, – давай сходим. Только не в кино, а в театр. И не сегодня, а через пару дней. Ты же тайны хранить умеешь?
Зина вскинулась, её глаза сверкнули любопытством. Ну, какая женщина не любит тайны? Покажите мне хоть одну, которая при слове «тайна» сохранит равнодушный вид.
– А что? – еле сдерживая любопытство, спросила она.
– В общем, слушай, скоро в театре Глориозова будет премьера спектакля по пьесе Островского. И я хочу подговорить его пригласить туда всех режиссёров. И потом, после премьеры, чтобы он закатил праздничный ужин. Бенефис всё-таки. И вот туда бы я с тобой сходил. Сначала на премьеру, потом в ресторан. Как ты смотришь на то, чтобы вечерок провести в такой вот компании? И да, несколько актёров тоже будут.
Глаза Зины затуманились. Но, пока она отходила от новости, я добавил:
– Только никому не говори, а то желающих пойти со мной набежит, сама понимаешь. Девчата у нас шустрые.
Зина понимала.
– И платье нужно такое… театральное, – отрешённо добавил я и спросил, – за пару дней что-нибудь найти успеешь?
Зина кивнула, её мысли улетели от меня далеко, и сейчас она обдумывала только одно, где взять такое платье, чтобы поразить всех.
– И ты у меня должна быть самая красивая, – мстительно добавил я, – чтобы затмить и Орлову и остальных.
Зина ахнула и «сделала стойку». Теперь я был точно уверен, что уж она расстарается. В общем, мы договорились, и я пошел работать чрезвычайно довольный собой.
Конечно же, сразу после работы я отправился к Мулиным родителям – Надежде Петровне и Павлу Григорьевичу.
Нужно было узнать, как там продвигаются мои дела с отъездом в Цюрих.
По дороге я зашел в кондитерскую и купил очень вкусный с виду и по запаху кекс с изюмом, взял килограмм мармеладных конфет и битый шоколад ломом.
В общем, что было, то и взял.
У Адияковых меня встретили неприветливо. Не помог ни изумительный кекс, ни мармеладки, ни даже битый шоколад ломом. Надежда Петровна смотрела волком, а Павел Григорьевич прямо сразу заявил:
– Муля! Как ты мог?!
– Что? – не понял я (я честно попытался вспомнить, где опять накосячил, но в последнее время у меня столько всего произошло, что я так и не смог вычислить причину их недовольства). Ну да ладно, сами потом скажут.
И Адияков долго ждать себя не заставил, вывалил претензию сразу:
– Ты зачем на свадьбу к Бубнову ходил? Мать, когда узнала, так расстроилась. Всю ночь проплакала. Как ты мог?
Я пожал плечами и ответил честно:
– Я изначально и не скрывал, что пойду туда.
– Муля! Это предательство! – вскричала Наденька и зарыдала, заламывая руки, – мой сын совершил предательство! С ума сойти! Дожили!
– Да в чём предательство? – удивился я, – сходил на свадьбу к человеку, который вырастил меня с пелёнок.
– Не смей! – побагровел Адияков, – если бы не обстоятельства…
– Но обстоятельства сложились именно так, – перебил его я, – именно так, а не иначе. Поэтому я посетил свадьбу отчима и его новой жены. Не вижу тут ничего ужасного и предосудительного.
– Ты не должен был… – продолжала истерить Наденька.
– А не ты ли сама, мама, заставила меня помириться с ним? – перешел в нападение я. – Не ты ли сама просила меня его поддерживать?
– Это другое…
– Не пойму, в чём другое? – удивился я, – ты ушла к отцу, бросила отчима. А теперь он женился на другой женщине. Всё справедливо. Ты живёшь с другим мужчиной. Почему же он не может жить с другой женщиной?
От моей логики у Надежды Петровны случился эсхатологический ступор, она беспомощно посмотрела на Адиякова и пролепетала:
– Паша, скажи ему…
– Ты поступил подло по отношению к матери, сын! – мрачно проговорил Адияков.
Кстати, разговаривали мы на пороге и в дом меня не пригласили.
И я понял, что мне крышка. Но, на всякий случай спросил:
– Я так понимаю, что в Цюрих я уже не еду, да?
– Правильно понимаешь, – сердито проворчал Адияков, и я понял, что до этого момента вся эта жизнь с калейдоскопом неприятностей – это всё были цветочки…
Глава 24
Сегодня театр Глориозова сиял во всём своём великолепном и только что отремонтированном блеске: новёхонькие бархатные кресла, цвета «серизовый» (так, во всяком случае, объяснил мне Глориозов. Но я бы его назвал «блоха в обмороке». Хотя, как по мне, это обычный красный, но с каким-то застиранным оттенком, что ли. Однако деятелям искусства видней), хрустальная люстра размерами с небольшой трактор вместе с зернотуковой сеялкой (и стоимостью в годовой бюджет любого приличного колхоза), на стенах лепные золотые узоры – всё дышало роскошью эпохи императорских премьер и хитрожопости Глориозова.